Что же он все-таки замечал и что должны замечать люди, пока живут и пока им это позволено, Гудович не знал и сообразить под насмешливым взглядом поэта не мог, он чувствовал себя жалким зевакой, ротозеем, тупым америкашкой, приехавшим незнамо откуда, непонятно, с какой надеждой и целью.

За ним оставался океан, впереди у него был океан - и все, и это навсегда относило его к той жизни, где никакого ответа ты уже не получишь.

Он представил себе, какого раздражения стоило поэту, уйдя в спальню, спешно переодеваться, чтобы потом терять драгоценное время на беседу с неизвестно по какому делу зашедшим человеком. Судя по всему, жизнь научила его не очень доверять праздным людям, может быть, людям вообще, а уж Гудовичу, бесцеремонно вторгшемуся в его дом, и подавно.

– Мне тут надо возвращаться, - сказал Гудович.
– Я к вам еще с одной просьбой, простите, что надоедаю.

– Ну, ну.

– Дело в том, что я одним знакомым деньги хотел передать, а их уже нет в Париже, они далеко, и когда вернутся, неизвестно.

– Я ничего передавать не буду.

– Что вы, - заторопился Гудович, - я и не прошу, я только прошу, если вы не против, конечно, взять у меня эти деньги. Потому что, по всей видимости, я этих людей не дождусь, мне возвращаться надо.

– Вы за этим пришли?
– с подозрением спросил поэт.
– Кто вам сказал, что я нуждаюсь в деньгах?

– Боже упаси!
– смутился Гудович.
– Я просто предположил, если их уже нет...

У поэта было достаточно времени, чтобы обидеться и выгнать Гудовича. Наверное, он и должен был так поступить, и при других обстоятельствах обязательно бы поступил, и даже если бы пожалел, все равно еще долгое время уважал бы себя за это, но сейчас руки его опустились безвольно, он подошел к стулу и сел.

– Зять ваш был способный человек, - сказал он.
– И сестра ваша, как ее звали?

– Наташа.

– Да, правильно, Наташа, очень милая. Я ничего не знаю о них, кроме того, что они слишком доверяют новой власти, слишком. Вы, что, собираетесь туда возвращаться?

– Не знаю.

– Вас убьют, - сказал поэт, - всех, кто вернется, убьют наверное. А деньги я у вас возьму, почему бы не взять, если вы их предлагаете. Ведь вы не унизить меня пришли своим предложением?

– Я просто думал...

– Все пока хорошо, - сказал поэт, - с большим энтузиазмом занимаются искусством, как, впрочем, и всем остальным. Наверное, и деньги какие-то получают. Я все, конечно, вспомню, когда вы уйдете, - сказал он.
– Но это будет вам уже ни к чему. Вы уверены, что правильно поступили, одолжив мне такую сумму денег? Когда вам нужно отдать?

– Я сюда часто приезжаю, - сказал Гудович.
– Что вы, не к спеху.

– Ну спасибо, - сказал поэт.
– Будьте здоровы в Америке.

Жизнь показалась Гудовичу, когда он вышел (не только его жизнь любая), каким-то случайным приобретением: купил, а что делать дальше, не знаешь. Стало немного муторно, что это будет длиться, наверное, еще долго и состоять из таких вот встреч, когда тебя не ждут и ты сваливаешься из какой-то Америки прямо на бедную голову и без того озабоченного человека.

"Что я наделал? Зачем предложил ему деньги? Зачем унизил? Тоже мне дядюшка Сэм! Но он взял. Может быть, чтобы не поставить меня в смешное положение? Нет, деньги несомненно ему нужны, и меня Бог послал явиться сегодня. Надо было списаться и расспросить, - подумал он.
– Возможно, на бумаге ему вспоминать легче, немножечко - какой-нибудь взгляд в толпе, случайную встречу, не могли же они не пересечься за столько лет, а так он, конечно же, не обязан в девять утра предаваться воспоминаниям с, в общем-то, малознакомым человеком. Можно представить, сколько к нему сейчас приходят с расспросами, он ведь недавно приехал".

Он вспомнил, что до революции поэт был известен своими либеральными воззрениями, надеялся на перемены, почему же так безапелляционно произнес он это слово - убьют?

Зачем он так? Человек не может знать будущее, это у него из старых символистских времен осталось - гадать на кофейной гуще. Разве мог Гудович хоть что-нибудь предположить из поворотов своей судьбы? Не похоронить отца, ничего не знать о любимых, очутиться на краю света, протягивать руку в темноту, в неизвестность, чтобы хоть как-то помочь и через помощь эту прикоснуться, и может ли он предположить, что предпримет, если в ближайшее время не узнает о них существенного, определенного, реального, живого, больше крохами жить нельзя, он имеет право знать, он не слепая тычинка, он гражданин Соединенных Штатов Америки, на которые с завистью поглядывает весь мир. Что ему делать здесь, в Париже? Униженно толкаться среди эмигрантов, вымаливая сведения? Сделать запрос в Советское представительство? Но кто знает - будет ли лучше?

Решения не было, ему оставалось только действовать, чтобы как-то продлить жизнь. Он стал заходить в каждый магазин и долго стоять, припоминая, что в письмах просила купить Наташа, его Наташа. Тогда возможностей не было, теперь есть.

Правда, теперь неясно, куда пересылать, и не изменились ли ее желания? Но все равно он купит ей все, что просила, а носит пусть Нина, ей понравится, у Наташи - хороший вкус.

Он заходил в магазины и, заходя, ни на один вопрос продавщиц не способен был дать вразумительный ответ, рассматривал, соглашался с любой подсказкой, утвердительно кивал.