– Взяли твоего отца, - сказал Савельев.
– И Фирина взяли, все начальство, это их дело: пусть сами разбираются, а папу твоего за что?

– За что?
– все так же тихо спросила Таня.

– Бумаги у него при обыске нашли, ох, говорят, и бумаги! Мне энкедевист знакомый сказал - шуточки все антисоветского содержания.

– У вас нашли?

– В Москве. В твоей, то есть вашей квартире и нашли, много бумаг и рисунки редкие антисоветского содержания.

– Вот ты и попался, Савельев, - сказала Таня.
– Никакого обыска у нас не было.

– Как?
– опешил Савельев.

– Не было у нас обыска.

– Но его взяли!
– закричал Савельев.
– Вчера и взяли, пришли к нам в комнату и взяли, мы даже партию доиграть не успели, почему ты мне не веришь?

– Я тебе верю, Савельев, я тебе единственному во всем мире верю.

– Эх, какой театр был, какие артисты! Жаль ты не видела! Что мне теперь делать? В Киев возвращаться?

– В Киеве ты человек известный, - думая о своем, сказала Таня.
– Ты лучше на край света поезжай, Савельев, там не найдут. У тебя деньги есть?

– Друзья есть, - сказал Савельев и шмыгнул носом..
– Папу твоего жалко.

– Папу не жалей, Савельев, с ним все в порядке будет, себя береги, ты талант.

– Вот видишь, - обрадовался Савельев.
– Я большой талант, как твой папа говорил, я нигде не пропаду и тебя разыщу, если что.

Он уходил часто оглядываясь, она махала каждый раз рукой, махала, а потом ей надоело, дождалась неподвижно, пока он совсем уйдет, наклонилась, подобрала с земли камень с острым углом и пошла за ответом. Она твердо знала, где этот ответ.

Ей все было ясно, пока она шла, зажав в кулаке камень, только одно тревожило - куда бить и сколько раз придется ударить прежде, чем гадина сдохнет.

Ей открыла соседка, оглядела с интересом, Таня стояла вызывающе, пряча камень за спиной, а потом указала комнату в конце коридора напротив туалета.

– Спит, наверное, - сказала соседка.
– Он днем всегда спит.

– "Тем лучше, - подумала Таня.
– Убью его во сне."

Это оказалось не так просто: курносый не спал он сидел на полу и ковырял вилкой в полуоткрытой консервной банке, рядом стоял стакан молока.

Дверь была открыта, она вошла тихо и, обнаружив курносого, сидящего к ней спиной, могла ударить его сзади, сразу, но замешкалась, он сидел в любимой позе отца, подогнув под себя ноги, в кальсонах, голый до пояса.

– Нельзя врываться в чужой дом без разрешения, - сказал курносый, не оборачиваясь, продолжая копаться в банке.
– Человек имеет право никого не пускать к себе в дом без особых на то причин. Что у нас еще есть?

– У меня ордер на обыск, - сказала Таня.
– Мне можно. Где отцовские бумаги, покажи немедленно.

– Ищи, - сказал курносый и ткнул в сторону книжных полок, а ими собственно комната и являлась, одна сплошная книжная полка, книжный развал, где книги обнаруживались повсюду, а то, что называла Таня бумагами, хранилось отдельно в огромных канцелярских папках со шнурками. Папок было еще больше, чем книг.

Курносый отставил банку, поднялся с пола, все так же не глядя на Таню, и пошел вдоль папок, набычившись, проводя вилкой по корешкам.

– Маяковский, - читал он - Бурлюк, Лившиц...

Он назвал еще несколько менее известных ей фамилий и только потом обернулся.

– Я знал, что ты когда-нибудь придешь, - сказал он.
– Я только не думал, что это случиться так скоро. Здесь нет архива твоего отца.

– А где? Мы отдали вам все бумаги.

– Я его предупреждал, - сказал курносый.
– Нельзя вести безнаказанно такую легкомысленную жизнь, я тоже мечтаю жить, как мне хочется, а вот, как видишь, заточен в этих четырех стенах и другого, по-видимому, не будет. Если ты пришла меня убить, то делай это немедленно, пока я не передумал и не вызвал милицию.

– Грязно у вас, - сказала Таня - Затхло, грязно. У вас что, прибраться некому? Где мусорное ведро?

Она вышла в коридор, по пыльному пятну света обнаружила, где находится кухня, нашла среди многих ведер одно, по состоянию своему могущее принадлежать только курносому, сорвала с веревки развешенную над включенным керогазом чью-то юбку и вернулась.

Курносый успел натянуть на себя пиджак и теперь стоял посреди комнаты в кальсонах и пиджаке, растерянно улыбаясь.

– А ну отойди!
– крикнула Таня и стала тереть на полу только ей видимое пятно, а потом, опрокинув молоко, стала развозить его по комнате все той же несчастной чужой юбкой, а растерев, вскочила, стала выдергивать из полок папки, каждую вторую, и швырять их на пол: шнурки лопались, бумаги разлетались, пыль заволокла комнату, и в этой пыли стоял курносый, недовольно морщась.