– Он пьет керосин и носит в большой стеклянной банке младенца. Нет, ну ты можешь себе такое представить?

Вольф присел напротив и устало спросил:

– Антош, а ты в Бога-то веруешь? Не по уставу вашему, а сердцем, сам, искренне? По-настоящему.

– Чего? – переспросил отец Симон.

– Когда-то в детстве я долго приставал к бабушке с расспросами о том, где же все-таки живет Бог. Когда уровень моей надоедливости достиг критической массы, бабушка отмахнулась и ляпнула, что он живет в колодце. Тогда я влез в большое оцинкованное ведро и попросил двоюродного брата опустить меня в эту бездну. Оказавшись на дне в царстве сырости, холода и уныния, я аккуратно дрейфовал на поверхности ледяной колодезной воды, стараясь удержать равновесие. Не найдя там ничего кроме мха и нескольких лягушек, я крикнул брату, чтобы он поднимал меня. Но никто не ответил. Я начал стучать зубами от холода и неистово дергать мокрую ледяную цепь, притороченную к ведру. Но брат не отзывался. Я поднял голову вверх и… увидел его.

– Кого? – Мишкин пьяно икнул, вытаращив на одноклассника любопытные глаза.

– Он смотрел на меня из черного бесконечного космоса, абсолютно не моргая. Его лицо было обрамлено сияющими звездами, а улыбка источала тепло и свет. Вдруг он выплюнул маленькую звездочку, и она с неба опустилась ко мне на дно колодца. Я подхватил ее трясущейся от холода ладошкой и прислонил к груди. Звездочка заискрилась, заморгала и с шипением протиснулась между ребер, разливаясь по телу теплой волной. Брат бросил меня, забыв в чреве ледяного колодца, и когда через несколько часов меня вытащил отец, замерзшего и осипшего горлом, я обнял его и прошептал синими губами:

– Папка, а бог не живет в колодце, бабушка обманула. Бог живет в сердце и смотрит на нас изнутри.

– И как же он выглядит, этот твой бог? – спросил отец.

– Как ты, – сказал я, и звездочка в сердце приятно кольнула, тренькнув колокольчиком.

Симон вновь пьяно икнул и, заплакав, признался:

– А ко мне на службу в основном черти приходят, а сил выгнать из храма нет. А ангел этот говорит, что я должен взять человека, который якобы для него, и исповедовать. Ну, чтобы ангел мог стать ангелом-хранителем, понял? А ты в курсе, что у всех падших ангелов на Земле нет ни имени, ни отчества, только фамилия? Вот у того, что мне снится в кошмарах, фамилия Сидоркин. Есть у тебя в твоем собачьем ведомстве конченые личности, требующие спасения и участия ангела-хранителя?

Вольф задумался.

– Все в нашей жизни от безнаказанности, – почему-то произнес Вольф. – Сидел как-то на охране одного объекта пес по имени Руслан. Немецкая овчарка. А там дверь железная. Мужички со стройбазы, когда мимо шли на обед, постоянно стучали ему в эту дверь и орали. Что-то типа «Эй Руслан, не проспи свою Людмилу». Ну и ржали конечно как кони ретивые.

– И что?

– А то, что дверь эта всегда была закрыта снаружи на замок. А однажды ее закрыть забыли.

– И что? – Глупо повторился Симон.

– Было весело, – грустно завершил историю Виктор Августович. Затем немного задумавшись вернулся к вопросу священника:

– Ларионов Коля пропащая душа, бывший молодой шахтер с Урала. Потом у него там что-то в жизни приключилось, и он ушел с шахты и вообще уехал из родного города. Волею судеб оказался в наших краях, дрессировщик от Бога. Можешь с ним поговорить, вот только ума не приложу, зачем ему это? Да, он, безусловно, деградирует, но делает это с настойчивостью и решимостью. Даже не знаю, станет ли он на твои темы разговаривать. Ангелы для него все в юбках ходят, а не по небу летают.

Симон встал и направился к выходу шатающейся походкой. Затем развернулся и, вернувшись, нагло допил все, что осталось в бутылке, присосавшись прямо к горлышку.

– Как, кстати, твоя дочь поживает? Ты с ней общаешься хотя бы? Или мамаша ее, курва, до сих пор вас не познакомила? Между прочим, в молодости она была такой же невыносимой сукой. Так что…

– Ларионов сегодня не работает, завтра приходи, – отчеканил Вольф и отвернулся к окну. Разговаривать на эту тему с пьяным Мишкиным он не желал.

– Вот почему все люди такие? – обиженно ответил священник. – Не жизнь, а невыносимость какая-то. Грустно, болезненно и отвратно об этом даже размышлять, не то чтобы пребывать в нем. Осмысление мира – это доказательство его бессмысленности, а дух – пленник идеи о том, что само по себе осмысление это возможно.

Затем он сделал паузу и добавил:

– Я, кстати, как-то прочел, что деревья – это люди, которые в прошлой жизни в порнухе снимались. Как думаешь, правда или нет?

– Ты что приходил-то? – уныло спросил Вольф, убирая пустую бутылку со стола.

– Ангел сегодня во сне мне рассказал странную историю, – как будто опомнившись, продолжил священник, – сказал, что ваше гипсовое проклятие – это не ваше прошлое, а ваше будущее. И еще он сказал, что закончится все это мракобесие, когда пионер и мадмуазель с веслом воскреснут, а кошка улетит в теплые края. Я не знаю, что это означает, но мне, Витяня, страшно. Так когда, говоришь, твой грешник работает?

«У нас на питомнике и кошек-то нет», – подумал Вольф.

Проводив качающегося священника взглядом, начальник питомника погрузился в воспоминания, которые одноклассник разбередил своими вопросами…