Глядя мистеру Кардинале прямо в глаза в присутствии родителей, я заявил, что меня могут исключить из школы хоть на целых три месяца, но никаких извинений миссис Харпер я писать не стану, потому что мне надоело, что меня каждый день называют дубиной стоеросовой, а кроме того, меня тошнит от математики и вообще от всего.

Отец поднялся со стула.

— Кори? — пораженно спросил он. — Да что с тобой творится?

— Никогда еще в истории этой школы ни один ученик не посмел ударить учителя! — пропищал мистер Кардинале. — Я не знаю ни единого такого случая! Этого мальчика нужно хорошенько высечь, чтобы преподать ему урок на всю жизнь!

— Мне тяжело это говорить, — подал голос отец, — но я с вами согласен.

По дороге домой я попытался еще раз все объяснить родителям, но они не хотели меня слушать. Отец сказал, что моему проступку нет прощения, а мама добавила, что ей в жизни еще не было так стыдно. Поэтому я молчал всю дорогу, а за моей спиной в кузове пикапа погромыхивала Ракета. Отец действительно собственноручно меня выпорол. Все произошло быстро, но довольно болезненно. Тогда я не знал, что за день до случившегося отец получил от босса разнос за то, что неправильно подсчитал коробки с леденцами к Рождеству. И я, конечно, ничего не знал о том, что босс моего отца в «Большом Поле» был на целых восемь лет его младше, при этом гонял на красном «тандерберде» и обращался к моему отцу запросто: «Томми».

Порку я вынес без единого звука, но, оказавшись у себя в комнате, бросился лицом в подушку и разрыдался.

Вошла мама. У нее в голове не укладывалось, что заставило меня так ужасно поступить. Она, конечно, понимает, что я еще не пришел в себя после гибели Дэви Рэя, но жизнь продолжается, а Дэви Рэй на небесах. И еще она сказала что мне все равно придется извиниться перед миссис Харпер в письменной форме, хочу я этого или нет, и чем раньше я это сделаю — тем лучше. Оторвав голову от подушки, я ответил, что отец может пороть меня хоть каждый день и до скончания века но я не стану писать никаких извинений.

— В таком случае, молодой человек, тебе придется посидеть дома и поразмыслить над своим поведением, — сказала она. — А на голодный желудок всегда думается легче.

Я ничего не ответил маме, потому что отвечать было нечего. Мама вышла из комнаты, а я лежал и слушал, как родители обсуждают мое поведение: дескать, со мной происходит что-то неладное и я стал совершенно неуправляем, потеряв всякое уважение к взрослым. Потом я услышал звон расставляемых на обеденном столе тарелок, до моих ноздрей донесся запах жареного цыпленка. Тогда я повернулся лицом к стене и уснул.

Мне снова приснились четыре негритянки, а в самом конце сна я увидел ярчайшую вспышку света и беззвучный взрыв — и проснулся. Я опять сшиб спросонья будильник с прикроватного столика, но на этот раз родители не прибежали на шум. Будильник уцелел, стрелки на его циферблате показывали два часа ночи. Я встал с кровати и выглянул в окно. На острых концах серповидной луны запросто можно было повесить шляпу. По другую сторону холодного оконного стекла в тишине ночи сияли звезды. Я подумал, что ничто на свете не заставит меня извиняться перед Луженой Глоткой. Может быть, во мне проявлялись черты характера дедушки Джейберда, но я точно знал, что не приду к Гарпии с повинной головой. Черта с два.

Мне нужно было поговорить с кем-то, кто мог бы меня понять. С кем-то вроде Дэви Рэя.

Теплая куртка, подбитая овечьей шерстью, висела в чуланчике возле входной двери. К сожалению, выйти через нее я не мог, потому что скрип двери обязательно разбудил бы отца, поэтому я натянул вельветовые брюки, надел два свитера и перчатки. Потом я принялся осторожно открывать окно. Петля рамы скрипнула всего раз, но так пронзительно, что у меня волосы встали дыбом. Я подождал минутку, но не услышал за дверью шума шагов и выбрался на улицу на морозный воздух.

Прикрывая за собой окно, я предусмотрительно оставил щелочку, в которую можно было просунуть пальцы. Потом вскочил на Ракету и понесся по дороге, освещённой скупым светом остророгой луны.

Я ехал по пустынным улицам, огни светофоров мигали желтым цветом. Облачко пара от моего дыхания, похожее на белого осьминога, клубилось передо мной. В окошках некоторых домов был свет: кто-то оставил его гореть, чтобы обезопасить прогулку в туалет в ночное время. Нос и уши моментально заледенели: в такую ночь все сидели по домам, и собаки, и Вернон Такстер. Направляясь к Поултер-Хилл, я сделал приличный крюк влево, примерно с четверть мили, потому что мне обязательно нужно было кое-что увидеть. Медленно, стараясь не шуметь, я проехал мимо дома с конюшней, стоявшего на участке площадью в три акра.

В одном из окон наверху горел свет, слишком яркий для ночной лампы у ванной комнаты. Док Лезандер не спал. Он слушал иностранные радиостанции.

Любопытная мысль пришла мне в голову. А что, если док Лезандер стал «совой» оттого, что боится темноты? Стремление уверить себя, что он не одинок, заставляет его сидеть всю ночь при свете, когда все спят, и крутить ручку радиоприемника, слушая голоса со всего мира.

Я решительно повернул руль Ракеты и покатил прочь от дома ветеринара. После того как с Дэви Рэем произошло несчастье, я не пытался разгадать тайну зеленого перышка. В дни после его смерти, наполненные горем и тяжкими сомнениями, даже телефонный звонок мисс Гласс Голубой требовал слишком большого напряжения душевных сил. Единственное, что я мог сделать, чтобы изгнать из своей души сгущавшуюся там тьму, — как можно меньше ломать голову над мрачной тайной темных глубин озера Саксон. О том, что док Лезандер имеет к этому какое-то отношение, я просто не хотел думать. Если он и вправду причастен к подобному злодейству, что тогда остается подлинным в этом мире?