— Но может быть, это и есть тот самый шанс…

— Нет, — перебил его бритоголовый; взгляд его темных глаз казался отрешенным, — нет у нас никаких шансов.

Пока Майкл разговаривал с военнопленными, Мышонок стоял, привалившись спиной к уцелевшему дереву. Его мутило, и ему казалось, что от запаха крови он вот-вот потеряет сознание. Он не годился для войны. «Боже, помоги мне вернуться домой, — мысленно молился он. — Помоги мне просто вернуться до…»

И тут всего в двух с половиной метрах от того места, где стоял у дерева Мышонок, один из подстреленных немцев вдруг зашевелился и сел. У молодого солдата с простреленным боком лицо было мертвенно-бледным. Мышонок сразу узнал его. Это был Маннерхайм. Он видел, как Маннерхайм потянулся к лежавшему на земле пистолету и прицелился в спину Зеленоглазому. Мышонок хотел закричать, но из груди у него вырвался лишь срывающийся хрип. Палец Маннерхайма лег на спусковой крючок. Державшая пистолет рука дрожала, и он подпер ее ладонью другой, перепачканной в крови руки.

Маннерхайм был немцем. А Зеленоглазый… да черт его разберет, кто он! Германия была родиной Мышонка. Но он дезертировал из части. Недомерок. И отправился домой ко всем чертям.

На то, чтобы весь этот вихрь мыслей пронесся у него в голове, ушло одно мгновение. Палец Маннерхайма давил на спусковой крючок. А Зеленоглазый все разговаривал. Почему он не обернется? Почему же он не…

Время текло, как вода сквозь пальцы.

Мышонок услышал свой собственный крик. Это был и не крик вовсе, а рев затравленного дикого зверя, и, подавшись вперед, он рубанул топором по русоволосой голове Маннерхайма.

Рука с пистолетом дрогнула, и прогремел выстрел.

Майкл почувствовал, как что-то со свистом пронеслось мимо его головы. Высоко в верхушках деревьев хрустнула вепса и с сухим треском упала на землю. Он обернулся и увидел, что Мышонок все еще держится за топорище, а лезвие топора глубоко засело в голове Маннерхайма. Тело мертвеца упало ничком, и Мышонок в ужасе оттолкнул от себя топор и отшатнулся. Затем он тяжело опустился на колени, и из его полуоткрытого рта потекла тонкая ниточка слюны. Он оставался в таком положении, пока Майкл не помог ему встать на ноги.

— Боже мой! — страдальчески прошептал Мышонок. Он крепко зажмурился, глаза у него покраснели. — Я убил человека! — Слезы покатились по его щекам.

— У вас есть еще время убраться отсюда, — снова обратился Майкл к темнобородому, чувствуя, как Мышонок снова начинает безвольно клониться набок, всем своим весом налегая на него.

— Мне что-то не хочется бежать сегодня, — последовал ответ. Задрав голову, темнобородый окинул взглядом затянутое серыми тучами небо. — Может быть, завтра. Вы идите себе. А мы им скажем… — Он задумчив замолчал. И тут его вдруг осенило, и он мечтательно улыбнулся. — Мы скажем им, что союзники высадились.

Майкл, Мышонок, Гюнтер и Дитц отправились дальше. Они шли вдоль дороги, держась поближе к лесу, и примерно через полмили наткнулись на свою повозку. Лошадь мирно щипала траву посреди росистого луга.

Они торопились поскорее убраться прочь отсюда, а клубы черного дыма, словно развевающиеся на ветру пиратские флаги, поднимались уже не только над восточным, но и над западным горизонтом. Мышонок сидел, уставившись в одну точку перед собой, и безутешно шевелил губами; Майкл смотрел вперед, стараясь не думать ни о чем, но помимо его воли перед глазами у него вновь и вновь возникало лицо молодого солдата, которого он так жестоко расстрелял в упор. Все они успели по очереди отхлебнуть по глотку шнапса из чудом уцелевшей в перестрелке и пущенной по кругу бутылки, которую потом снова спрятали в сено. В эти наступившие для Германии тяжелые времена выпивка была на вес золота.

Они продвигались на восток, и теперь с каждым оборотом колес груженного сеном воза Берлин становился все ближе.

Майкл видел Париж, залитый ослепительным солнцем. Берлин же предстал перед ним, погруженный в мрачную серую дымку.

Это был огромный, широко раскинувшийся город. Здесь пахло древней слежавшейся пылью и землей, как в старом погребе, который долгое время простоял наглухо закрытым, так что в него не проникало света дня. Да и сам город казался довольно древним, и все в нем было безрадостно-серого цвета, а выстроившиеся вдоль городских улиц дома напоминали Майклу могильные плиты, вкопанные в сырую кладбищенскую землю.

Оказавшись в районе Шпандау, они переехали через Хафель, а на противоположном берегу реки были вынуждены тут же свернуть на обочину, пропуская колонну грузовиков, двигавшуюся на запад. Со стороны реки дул холодный, пронизывающий ветер, и под его порывами хлопали, развеваясь, развешанные на столбах выцветшие нацистские знамена. Брусчатка мостовой была разбита гусеницами танков. И над всем этим безрадостным городским пейзажем из каменных труб поднимались тонкие струйки дыма, и задувающий ветер выгибал их, делая похожими на знаки вопроса. Каменные стены домов были сплошь заклеены потрепанными портретами и прокламациями с воззваниями типа «ПОМНИ ГЕРОЕВ СТАЛИНГРАДА», «ВПЕРЕД НА МОСКВУ», «ГЕРМАНИЯ ПОБЕЖДАЕТ СЕГОДНЯ, ГЕРМАНИЯ ПОБЕДИТ И ЗАВТРА». «Совсем как строки эпитафий на надгробиях», — подумал про себя Майкл. Берлин был кладбищем, погостом, полным призраков. Ну разумеется, люди ходили по улицам, сидели в барах, покупали цветы у цветочниц, выходили из ателье и кинотеатров, но во всем этом не чувствовалось жизни. По улицам Берлина шли люди, и в толпе не было заметно ни одного улыбающегося лица. Майкл заметил, что горожане все время настороженно оглядываются по сторонам, посматривая на восток в страхе перед тем, что надвигается на них оттуда.

Повозка Гюнтера ехала по улицам района Шарлоттенбург, застроенным аккуратными, похожими на сказочные пряничные замки роскошными домами, в которых обитали, должно быть, разборчивые, привередливые графья и капризные бароны. Они приближались к центру истерзанного войной города. Вдоль улиц толпились дома, мрачные постройки со шторами светомаскировки на окнах. Это был совсем другой мир. Майклу тут же бросилась в глаза странная вещь: навстречу им попадались лишь пожилые люди и дети, нигде не было видно молодых мужчин, за исключением солдат, то и дело проезжавших мимо в грузовиках или на мотоциклах, но и у тех были юные лица и потухшие глаза стариков. Берлин носил траур. Он похоронил свою молодость.