– Мерзавцы, как они вас изуродовали, – произнес небесный голос.

Еще не совсем придя в себя, я честно уточнил:

– Нет, мадемуазель, я такой и был.

Я говорил с ней без страха: ведь она была порождением моего беспамятства. Эту красоту выдумал я сам, что подтверждал ее странный вид: голову украшало нечто вроде диадемы – узенький металлический обруч, увенчанный бычьими рогами. Тело же в длинном одеянии – черной языческой тунике – оставалось загадкой.

Я любовался моим творением. Это я ее создал, а значит, имел на нее все права. Я поднял руку и дотронулся до ангельского лица. Оно не выражало ни отвращения, ни жалости – одну лишь всепоглощающую доброту. Изогнутые острые рога усиливали его сияние.

Я приказал – поскольку был ее создателем:

– А теперь прочтите мне стихи Бодлера:

Она улыбнулась. Мои пальцы касались ее царственной белоснежной кожи. Она была моя. Душа пела заповеди блаженства.

И тут кто-то крикнул:

– Этель!

Это был не мой голос.

– Этель!

Фея оказалась не моя.

Ассистент режиссера звал ее гримироваться. Этель играла в фильме главную женскую роль.

Она приподняла меня с неожиданной силой:

– Идемте со мной. Гримерша хоть немного приведет вас в порядок.

На заплетающихся ногах я доковылял до павильона, опираясь на плечо моего ангела-хранителя.

– Он тоже снимается? – спросила гримерша.

– Нет. С ним обошлись по-свински во время кастинга. Он попытался дать отпор, и Жерар разбил ему лицо. Взгляни-ка на висок.

Я сел перед зеркалом и обнаружил, что край лба весь в крови; странно, но так я выглядел менее уродливым – вернее сказать, рана несколько отвлекала от моего уродства. Я сам себе понравился и порадовался, что красавица увидела меня именно таким.

Гримерша принесла чистый спирт.

– Потерпите, сейчас я продезинфицирую. Будет больно.

Я завопил от боли и увидел, как Этель стиснула зубы, сопереживая моему страданию. От этого меня бросило в жар.

Кровь была смыта, обозначилась рана: отчетливая, глубокая, как жаберная щель, она шла от левой брови к волосам.

– Мне только этого не хватало, – усмехнулся я.

– Надеюсь, вы подадите жалобу, – возмущенно сказала актриса.

– С какой стати? Если бы не этот Жерар, я не встретил бы вас.

Она как будто не заметила этого признания.

– Если вы не дадите отпор этим людям, они так и будут думать, что им все дозволено. Маргарита, ты не наклеишь ему пластырь?

– Heт, пусть рана дышит, так лучше. Я смажу меркурохромом. Извините, месье, будет не очень красиво.

Святые женщины! Они говорили со мной так, будто эта красная полоса могла сделать мое лицо безобразнее, чем оно было. Я благословил ослепивший их гнев.

На меркурохром Маргарита не поскупилась. Я пробормотал строку из Нерваля: «Поцелуй королевы на челе моем рдеет…» И, вспомнив вдруг, что последнее слово этого сонета – «фея», прикусил язык, охваченный глупым страхом: я боялся выдать мою тайну.

Я освободил гримерное кресло, и в него села Этель. Я пожалел, что не мог своим вечно холодным телом согреть ей сиденье: сам я испытываю почти эротическое ощущение, садясь в метро на место, с которого только что встала женщина, когда оно еще теплое от ее ягодиц.

Я сделал вид, будто шок у меня не прошел.

– Вы не позволите мне еще немножко посидеть? – спросил я слабым голосом и опустился на стул.

– Ну конечно, – ласково ответила Этель.

– Зовите меня Эпифаном.

Не знаю, расслышала ли она. Я погрузился в созерцание священнодействия. Грим был любовным слиянием двух женщин. С бесконечным доверием Этель словно приносила в дар свое дивное лицо. Та склонялась к ней с какой-то торжественностью, сознавая всю значимость дара. Она трепетно колдовала над ним, ласкала и лелеяла на тысячу ладов, всякий раз все нежнее и нежнее.

Апогей наступил, когда художница сказала своему произведению:

– Закрой глаза.

Она, стало быть, хотела, чтобы та отдалась с закрытыми глазами. Актриса повиновалась, и я увидел, какие у нее дивные веки. На двух девственно-чистых овалах художница начертала абстрактные символы – а может быть, то были некие эзотерические письмена.

«Поистине грим – таинство», – подумал я в восхищении.

Далее настал черед губной помады, такой ликующе непристойной, что я подивился, как это мне позволили присутствовать при подобном зрелище. Порядочные женщины в два счета выставили бы меня за дверь. На самом-то деле обо мне просто-напросто забыли – и это стало для меня высшей благодатью: Квазимодо был допущен в святая святых гинекея.

– Готово, – сказала Маргарита, когда истек этот благословенный час.

– Великолепно, – улыбнулась красавица, любуясь своим отражением в зеркале.