Шрифт:
Вот и повстречались.
Повстречались, а он не узнал ее и сидел около нее как чужой. И говорил с нею через стенку, которую она перед собой поставила.
А ведь она его узнала сразу. Чем больше он думал, тем сильнее убеждался в том, что сразу узнала.
Как внимательно она разглядывала его. Она спрашивала, кто он и кем был до войны. Она хотела знать, кем он стал, ее ученик, оставивший неизгладимую отметину на ее лице.
О себе ничего не пожелала рассказывать. Не призналась ему…
Какое облегчение, почти радость была в ее голосе, когда она сказала:
— Вот теперь закурю, Варюша…
Она потому и не курила при нем, чтобы спичка не осветила ей лицо. И выгнала его поскорей — пока не узнал.
Боялась — вдруг он узнает ее, угадает по какой-то нотке голоса.
Он не узнал, не угадал.
И мог ли он узнать?
Прошла почти четверть века. Между этой суровой седой женщиной и той прежней Фаиной так же мало общего, как между Даниловым и пареньком, за поступки которого Данилов не отвечает.
Паренек с пушком на губе и смеющаяся Фаина с распущенными мокрыми волосами — дорогие образы, оставленные у входа в жизнь.
Нет у Данилова того влеченья, той нежности. Четверть века… Сколько это дней, и ночей, и мыслей, и дел. И седина на висках… Разве мог бы паренек соскучиться по дому, по родному углу? А вот Данилов, — поймите, — соскучился…
Глава тринадцатая
КАНУН МИРНОГО ДНЯ
Фаина давно заметила, что Низвецкий влюблен в Лену. Такие вещи Фаина распознавала каким-то шестым чувством. Злое, сухо-насмешливое лицо Лены возмущало ее.
«Скажите, пожалуйста! — думала Фаина. — Эта девочка считает себя вправе играть людьми только потому, что она молода и хороша собой…»
Однажды вечером, идя из аптеки в штабной вагон, Фаина налетела на Низвецкого. Он починял проводку в офицерском жестком. Фаина толкнула его дверью и сказала:
— Ах!.. Это вы.
Он молча посторонился. Он всегда скромно сторонился, если кто-нибудь попадался ему навстречу. Фаина остановилась:
— Что-то я хотела вам сказать, товарищ Низвецкий… да: вы можете починить мне настольную лампу?
— Могу, — сказал Низвецкий.
— Сегодня можете? — спросила Фаина. — Сейчас?
— Можно сейчас, — ответил Низвецкий своим тихим унылым голосом. — Вот только проверю проводку.
У Фаины не было заранее намеченного плана действий, она позвала Низвецкого по какому-то откровению, неожиданно для самой себя. Она вернулась в купе, напевая: «Ты меня ни о чем не расспрашивай», насыпала в вазочку печенья и заварила чай.
Через полчаса пришел Низвецкий с куском проволоки в руках. Вид у него был такой, словно ему уже никогда не радоваться жизни.
Фаина сказала:
— Ах, лампа? Она давно не работает, я ее засунула куда-то под диван. Давайте сначала напьемся чаю, я умираю пить!
(Невозможно же было сознаться, что лампа в полной исправности…) Низвецкий очень стеснялся. В купе было чисто, лежали белоснежные вышитые подушечки на голубых чехлах. Около зеркала стояла вереница слонов — один крошечный, потом все больше, больше — как диаграмма. Низвецкий насчитал тринадцать штук… Он неловко присел на краешек дивана, стыдясь того, что дурно одет: знал бы — надел хороший костюм…
— Я, может, зайду позже? — пробормотал он.
— Боже мой, нет, — сказала Фаина, накладывая варенье в блюдечки. — Сидите, сидите, не вскакивайте! Не мешайте мне хозяйничать!
Низвецкий ушел от Фаины с легким звоном в ушах, с переполненным желудком и с сердцем, растроганным женской заботой, которую Фаина щедро излила на него.
«Славная она», — думал он, вспоминая ее варенье, добродушную болтовню и раскатистый смех. Он не думал, что она кокетничает с ним; он был просто благодарен ей. После ее купе, где пахло духами и ванилью, в вагоне команды ему показалось душно и неуютно. Проходя мимо того места, где спала Лена, он мельком взглянул туда… Лены не было. Должно быть, она еще у себя в кригере, — но ему не захотелось сейчас идти туда…
Лампу починить не удалось. К концу чаепития Низвецкий вспомнил о цели своего прихода. Но Фаина сказала, что она хочет спать, и попросила Низвецкого прийти завтра вечером: в самом деле, надо же починить лампу, без лампы она, Фаина, как без рук…
Под Берлином шли последние бои. Была середина апреля 1945 года. Санитарный поезд направлялся в Омск на годовой ремонт.
Доктор Белов получил телеграмму с приказом об отпусках. Он вышел из своего купе, сияя всеми морщинками и держа телеграмму над головой.