Постаревший Длинный, опёршись о клюку, стоял и смотрел на зелёную лужайку возле старого бетонного бункера, где и произошёл взрыв большой ракеты. Наверху на пригорке по-прежнему красовался древний деревянный дом, из которого высыпали наружу несколько ребят и, громко галдя на всю округу, спускались вниз к озеру. Они прошмыгнули мимо старика, как будто его здесь и не было.

«А действительно, – подумалось старику. – Откуда им знать, что здесь произошло? Для них не было ни ракетного взрыва, ни много чего ещё, что случилось в дачном местечке за многие-многие годы своего существования».

Старик улыбнулся им вслед и подумал, что вряд ли из этого дома выйдет загадочная дама в старомодной шляпке. Ему почему – то представилось, как загадочная дама, легко ступая по песчаной дорожке, могла бы пройти к берегу озера и полюбоваться красивым закатом. Но дама не появилась, теперь шляпки почти не носят, а тогда… Тогда, когда здесь взорвалась ракета, тоже не носили, носили в основном платочки, а если и надевали шляпки, то не всегда, а только на специальные мероприятия, где, как тогда считалось, требовалось наличие на голове чего – то оригинального. Он помнил, что у матери была одна шляпка, но без вуали и надевала она её очень редко.

– А ты знаешь, похоже, что Длинный был у нас, – произнёс грузный старик, с шумом двигаясь вдоль дивана.

Она, сухая старушенция, слегка повела плечом, на секунду оторвалась от пёстрого журнала и равнодушно спросила:

– Он что, пришёл к тебе?

– Пришёл к сосне, – ответил старик и уселся в большое кожаное кресло.

– Зачем? – не отрываясь от журнала, снова спросила старушенция.

Старик откинулся в кресле и неуверенно произнёс:

– А может, это был не он. Может, кто-то другой.

– У тебя такого не должно быть, – заметила старушенция. – Это нонсенс – кто-то другой.

– Нонсенс, – согласился старик и закрыл глаза. Сегодня у него был трудный день. Сегодня они делили… Он вспомнил, как делил Длинный. Длинный был справедлив, хотя иногда было заметно, что он и хотел бы пожмотничать, оставить себе кусок получше, но его руки жёстко подчинялись его воле, а воля его говорила ему: отдай кусок получше другу, а себе оставь то, что останется. Толстый иногда упрекал его – зачем им отдал получше, они этого не заслуживают, – но Длинный был неисправим. Некоторые в школе считали его эдаким простаком, но водиться с ним хотели почти все. А Толстый считал справедливым, когда плохим – плохое, а хорошим – хорошее, и не отступал от этого правила никогда. Вот и сегодня он не отступил.

– Ты знаешь, – произнесла старушенция, – мы давно не были у… – И она произнесла известную в городе фамилию. – Они нас приглашали, а ты всё занят. Давай в воскресенье…

– Давай, – проворчал он и вспомнил те летние воскресенья, когда ему с Длинным приходилось избегать приезжих.

Летние, жаркие воскресные дни доставляли местным великие неудобства. Загорающих было столько, что в такое время соваться куда-либо в общественные места просто не стоило. В магазине у трамвайного кольца творилось невообразимое столпотворение. Правда, «голых» – тех, которые в купальном одеянии стремились купить что-либо съестное, или водички, или что-либо покрепче, не пускали, точнее подвергали всеобщему презрению, но особо нахальные «голые» в купальниках всё же прорывались к прилавкам, и продавцы охрипшими голосами, выдавая им продукт, покрикивали: «Голым не продаём!» Местные фыркали на «голых», возмущались, но сделать ничего не могли – в такие дни магазины делали план.

У воды пустого места не найдёшь – разнообразные экземпляры разного пола лежат везде, поджаривают свои бледные тела, соскучившиеся за зиму по солнцу. Лежат, сидят с едой, выпивкой и прочим барахлом, ошмётки от которого остаются на помятой траве и всю рабочую неделю потихоньку убираются местными дворниками.

Толстый с Длинным не любили такие выходные. Купаться в озере неудобно. В воде народище плескается – мешает приличному плаванию местной элиты. Но они терпели, быстренько окунались для охлаждения организма и смывались от пляжных мест подальше, в свои укромные места – например, залезали через высокий забор в интернатский сад.

Девчоночий интернат летом не работал, и его сад пустовал. Там имелись под крышей спортивные стенки, которые назывались шведскими. Можно было полазить по ним вверх-вниз, потопать по дощатому полу, а если у тебя есть мяч, то колоти об стенку, тренируй удар сколько хочешь – мяч далеко не улетит. Зимой, конечно, там не полазаешь – девчонки интернатские торчат, на стеночках висят, отрабатывают свою физкультуру. С ними у друзей конфликты иногда возникали на почве катания с горки. Эти девчонки горку считали своей, хотя для быстрого катания она совсем не годилась, была так себе, пологой, но длинной. Горка рядом с интернатом находилась, но ничем не была огорожена, никаких табличек и знаков на ней не было, и Толстый с Длинным резонно полагали, что горка всеобщая – как тогда местными ребятами называлась, «всехная». Пацаны явились на эту горку и, имея на двоих одни санки, катались по очереди до тех пор, пока девицы из интерната не заявились как конкуренты на катание. Задирать пацанов стали, потому как возрастом постарше были и силу свою, видимо, ощущали большую, чем у местных. Толкотня пошла, Толстому щёку поцарапали, Длинному врезали по спине чем-то – таким образом бой местного значения произошёл. Победителей не получилось – все при своих интересах остались. Девицам куда-то по расписанию нужно было. Они визгливо вякнули, что ещё покажут местным, как чужую горку занимать, а местные в ответ обозвали их совсем нехорошо, но девицам это оказалось безразлично. Бой прекратился без потерь, но горку свою местные всё – таки отстояли. Девицы больше на ней не появлялись, а может, время их взаимного появления на горке не совпадало.

– Так что, пойдём? – выводя старика из воспоминаний, спросила старушенция.

– Побежим, – буркнул старик.

Старушенция наконец-то отложила журнал в сторону и спросила:

– Ты не хочешь?

– Хочу, – ответил старик. – Можно сказать, мечтаю.

Старушенция повернулась в его сторону, сняла очки и прищурилась.

– Я вижу, ты не хочешь, – произнесла она несколько раздражённо и продолжила: – Я всё время одна, а ты не хочешь. Ты и раньше не хотел, о чём бы я ни попросила. Что молчишь? Нечего сказать?