В Барселоне так себя ведет полицейская машина, когда с шумом, ревом и очень медленно подъезжает к парку, где цыгане без лицензий торгуют сюрреалистическими сувенирами китайской работы. В наигранном переполохе продавцы торопливо сворачивают торговлю, пока полицейские пьют за углом кофе с молоком, макая в него трубочки из рыжего теста. В Киеве их почему-то называли кавказскими огурчиками. Вкуснее их я никогда ничего не ел.

Оруэлл приехал в Барселону, чтобы написать о Гражданской войне, а не сражаться в ней. Но, увидав, что в городе всех зовут “товарищами”, офицеры получают столько же, сколько рядовые, а бордели закрыты сознательными рабочими, писатель отправился на фронт, “чтобы убить хоть одного фашиста”. Оруэлла соблазнила не революция и уж точно не демократия, а равенство – полное, безоговорочное, анархическое.

Это тем удивительнее, что Барселона – самый буржуазный город из всех, где мне доводилось бывать. По-моему, это лучшее, что может случиться с городом на нашей планете.

– Вот как выглядел бы мир, – мечтал я, бродя по бульварам, – если б не было войны, Первой и главной. Той, в которую рухнула Европа, той, с которой начался американский век, той, в которой классовое общество стало массовым.

Дважды избежав самых страшных катаклизмов XX века, Барселона осталась прежней – такой, какой была до них. Бесконечные кварталы гордой собой архитектуры все еще внушают иллюзию прочности XIX столетия, обещавшего заменить собой вечность.

Зодчество лучше других искусств подходит для историософской пропаганды, потому что оно действует исподволь, на всех и навсегда. Вырубая шедевры в городском небе, архитектор меняет души тех, кто живет – в них или по соседству.

Удача Барселоны в том, что ее богатым жителям удалось построить себе второй город в том новом стиле, который в Belle Epoque назывался по-разному, но значил одно: свободу выбора. Зодчие перестали бояться эклектики. Чувствуя себя венцом истории, они распоряжались ее достижениями как хозяева прошлого, а не его слуги. Сложив все вместе – от готов до мавров, Барселона вписала себя в смутный оперный миф, где можно было спеть даже то, что не рифмовалось. На рубеже веков этот город принадлежал Вагнеру. Чудом было то, что Барселона осталась уютной. Уникальным этот город делало сочетание мифа и санузла – театральных претензий и практической пользы.

И тут на сцене появляется патрон Барселоны Гауди. Последним его неосуществленным проектом была великая церковь, первым – удобный сортир. Он придумал стул на две ягодицы (на таких до сих пор сидят смотрители в музеях). В лучшем доме его постройки дверь открывается левой рукой, потому что правая поворачивает ключ в замке.

Изобретая комфорт, Гауди оставался последним средневековым человеком Европы: он не подражал истории, а продолжал ее. Задумав, как это водится у гениев, воссоздать на портале своего собора весь мир, он перечислил и процитировал его. Каждая скульптура была гипсовым слепком с живого оригинала – голубя, курицы, осла. Христом стал ремесленник, Марией – торговка зеленью, легионером – каменщик, причем шестипалый.

В этом натурализме чувствуется уважение одного творца к другому. Видя в природе сырье культуры, Гауди, не смущаясь вопросами приоритета, сажал в своем саду каменные пальмы. Не проводя твердого различия между живым и мертвым, Гауди всему придавал одушевленные черты. Не любил он только женщин, очкариков и анархистов. За что последние и выбросили его труп из гроба.

Вы знаете, – спросил первый встречный, – что на душу населения больше всего звезд Мишлена у ресторанов Сан-Себастьяна?

Я не знал. Хуже, что мне никак не удавалось найти этот город на карте Испании. От ужаса я исподтишка заглянул в соседнюю Францию, но Сан-Себастьяна не было и там.

– Да вот же он, – сжалились надо мной и ткнули в жирную точку у залива: – Доностия, добро пожаловать к баскам.

В этих краях всё пишут дуплетом, беда в том, что не понять ни слова. Скажем, мы их зовем басками, назвали в их честь Бискайский залив, но это не важно, потому что себя они называют “эускера”.

– Это те, – перевели мне, – кто говорит на родном языке, помнит фамильный дом в деревне и переписывается с дядей в Америке.

Других родственников у басков нет. Народы приходили и уходили, но баски сидели на месте, неподалеку от родных пиренейских пещер. Первые европейцы, они не смешивались с пришельцами, храня секрет своего допотопного, как и впрямь считают некоторые, языка, который чужим не дается, а своих бережет от ассимиляции. Наслушавшись об уникальности басков, я решился расспросить старого товарища барселонца Ксавьера:

– Чем баски отличаются от людей?

– Почти ничем.

– А мне говорили, что они чуть ли не питекантропы.

– Кто тебе сказал такую оскорбительную чушь? Не питекантропы, а кроманьонцы – высокоразвитые пещерные люди. Во всяком случае, те, кто в городах. Басков всегда отличали прогрессивные, либеральные взгляды, в частности – на права женщин. У басков, например, было больше всего ведьм. К сожалению, их всех сожгли.

– А ты отличаешь басков на вид?

– Конечно, длинноухие, черноволосые, бородатые, носатые, в беретах…

– Так это ж я, – перебил его я и натянул купленный еще в аэропорту большой (на вырост) берет.