На пляже я оказался как раз тогда, когда первый солнечный луч проник в прибрежный грот, откуда со смущенным видом выскочили две собаки: черный кобель и белая сука с красными, будто от слез, глазами. Не знаю, что у них произошло, но, видимо, ничего непоправимого, ибо они вместе умчались по берегу, быстро растаяв в разгорающейся синеве.

Римлян нельзя понять, не зная их истории; грекам хватает географии. Особенно на Крите, где все началось: боги, мы, Европа. Туристам здесь охотно показывают пещеру (даже две), где родился Зевс. Повзрослев, он завез на остров еще наивную Европу и овладел ею на пляже, неподалеку от нашего отеля, под развесистым платаном, который в награду за укрывшую любовников тень с тех пор никогда не сбрасывает листвы.

Чтобы познакомиться с остальной мифологией, надо обойти остров, а это непросто, ибо путь идет всегда по скалам и часто над морем. Ветер выедает в породе острые кружева. Ступить еще можно, сесть – ни за что. Тем более что кругом длинные колючки: упадешь – достанут до сердца. Даже нежные цветы с отчаянием впиваются в камень. Легко нарвать только маки: у них вся сила ушла в цвет.

Кроме непременных на острове Зевса орлов, фауну представляли умные козы с надменным видом и вертикальными зрачками. Составив вместе копыта, они, изящные, как балерины на пуантах, умещаются на камне размером с тарелку. Диких козлов местные зовут “кри-кри” и высекают из камня на сельских площадях, у колодца или таверны. Тут еще помнят сатиров.

Первые христиане верили в богов не меньше язычников, но, открыв новую веру, они посчитали олимпийцев опасными демонами. Когда конкуренция утратила остроту, старым богам, взамен отобранного неба, оставили землю. На Крите язычество так плавно перетекло в христианство, что мертвым по-прежнему вкладывают в руки апельсин для Харона – вместо вышедшего из обращения обола.

Одна религия без скандала наследует другой, мирно деля священное пространство, вроде того что я нашел, забравшись в пещеру, где брал начало ключ с самой сладкой, как говорят, на острове водой. У такого славного родника не могло не быть бессмертной хозяйки. Помня о ней, критяне поставили в пещере свечу, икону и алюминиевую кружку для туриста или паломника.

Решив, что такой колючий остров проще оплыть, чем обойти, я вооружился маской и трубкой и медленно вошел в соленое море. Оно, верили греки, лучше всякой другой воды очищало от скверны, поэтому самой чистой вещью в эллинском обиходе считался корабельный руль, никогда не покидавший моря.

Привыкнув к нетеплой воде, я медленно плыл вдоль каменной стены, рассматривая сине-желтых рыб. Они были заметно больше тех, что давали на обед в тавернах. Одна даже показала мне язык – белый и раздвоенный, – но я, не отвлекаясь, продолжил путь к приветливой отмели.

Едва разомкнувшиеся скалы берегли пляж, на который нельзя было попасть без плавников и крыльев. Как и следовало ожидать, на песке стояла высокая нимфа с ракеткой. На ней не было ничего, кроме солнечных очков, но и их она сняла, когда я неуклюже вылез на песок. Не заинтересовавшись увиденным, она продолжила игру со смертным – видимо, одним из немецких туристов, которые чаще других посещают остров в это еще не жаркое время года. Варяги всегда поклонялись Солнцу, и, как меня, их не отпугивает по-весеннему холодное море.

Весна с ее утопическими атрибутами – цветущим лавром, олеандром и невыгоревшей травой – благоприятная пора для классического пейзажа. От романтического его отличает ощущение первобытной свежести. Это – всегда пастораль, хотя бы потому, что этот мир еще не успели толком застроить.

Романтические руины вторичны и заносчивы. Упиваясь историей, они утрируют и фальсифицируют ее, выдавая за развалины то, что никогда не было целым. Зато греческие руины оставляют впечатление прерванной, брошенной на полуслове истории, которую мы, признавая своею, не можем понять, как дальних, уже безымянных предков.

Компенсируя сомнения, мы приспосабливаем эллинское прошлое к своему настоящему с современным размахом. Для этого надо закрыть глаза на пешеходную дистанцию греческой цивилизации. Вернуться к исходному масштабу позволяет Крит с его кривыми дорогами, глухими селами и скромными – на одного! – храмами. Эллада всегда цвела в виду деревни, среди коз и пастухов. Поэтому все боги тут были местными. Завоеванным ставили статуи во втором ряду. Важным поклонялись стоя, подземным – топая ногой. Когда богов не хватало, их не возбранялось плодить – для частного пользования, по индивидуальному заказу, с персональным обрядом.

Для этого нужен подходящий ландшафт: максимум разнообразия на минимуме пространства. Как на Крите, где каждую скалу, ручей и оливу отличает столь яркая индивидуальность, что вспоминаешь о демократии, наделяющей личностью и правом голоса, хотя бы внутреннего.

– Здешние крестьяне, – пишет автор “Грека Зорбы” Казандзакис, – считают людьми и животных, и растения. Первые потеряли речь, вторые – память.

Каков пейзаж, таковы и боги. В монотонной пустыне они сливаются в одного, невообразимого. Но в скалистом краю все разные, а значит – не всемогущие: специализация выдает слабость.