Судя по горечи в голосе рассказчика, он усвоил эту мудрость слишком поздно, поскольку сам не выглядел счастливым. Не знаю, на что рассчитывала семья моей матери, выдавая ее замуж за молодого рава Шломо Лурия – в ту пору еще не Ашкенази, – но ожидания явно не оправдались. Отец не стал знаменитым законоучителем, да, собственно, не очень-то и стремился к подобной славе. Это выводило маму из себя. Она согласилась бы терпеть что-либо одно: или бедность в качестве супруги великого рава, или скучную обыденность в семье богатого торговца, но только не то и другое вместе. Безвестность и нищета в одном стакане – это уже чересчур! Поэтому мама постоянно обвиняла мужа в никчемности. Где это видано? Человек не способен ни на духовную, ни на коммерческую карьеру!

– И зачем только я вышла замуж за такого недотепу?! – гневно вопрошала она, заламывая руки. – Ни рыба ни птица! Ни мясо ни молоко! Ох неспроста предупреждал меня старший брат, ох неспроста! И что теперь? Что теперь, я тебя спрашиваю? Зачем ты притащил меня в эту грязную дыру?

Грязной дырой мама называла Иерусалим и Эрец-Исраэль в целом. Наверно, они сильно проигрывали в сравнении с цветущим Провансом и Авиньоном – столицей папы римского, – потому что отец даже не пробовал спорить по этому поводу.

– Ты же знаешь, – тихо, но непреклонно отвечал он, – я не хотел, чтобы наш сын родился в гетто. Я не хотел называться евреем папы, как люди авиньонской общины. Мы принадлежим не папе, а…

– Плевать! – перебивала его мама. – Мне плевать, чего ты там хотел или не хотел! Я!.. Я!.. Я хотела нормальной жизни! Но разве тут возможна нормальная жизнь? Почему ты не хочешь переехать к моему брату в Каир?

Этот вопрос отец и вовсе не удостаивал ответом – только еще ниже склонялся над старым фолиантом Талмуда. Глядя назад, я понимаю, что в материнском возмущении содержалась некоторая доля правоты. Жизнь за стенами Святого города нельзя было назвать легкой. К ужасающей тесноте и грязи здесь добавлялись двойные, а то и тройные расходы на жилье и еду. Помимо турецких властей свой особый налог взимала местная еврейская община; платить подати и поборы приходилось буквально на каждом шагу – у ворот, на улице, в синагоге… Поневоле придешь в ярость, если не в отчаяние.

Так получилось, что надежды моих родителей на какой-либо просвет в затянутом облаками небосклоне судьбы были связаны со мной – их единственным и поздним ребенком. Отец видел во мне достойного преемника, чьи знания могут превзойти его собственные, а мать лелеяла прежние честолюбивые мечты все-таки заполучить под свое крыло великого законоучителя – если не мужа, то хотя бы сына. Поэтому меня начали учить очень рано; буквы и книги заменяли мне обычные детские игрушки. В таком возрасте воспринимаешь как должное все, что тебе подсовывают взрослые, так что мне и в голову не приходило протестовать или выражать неудовольствие. В шесть лет я свободно болтал на пяти языках, знал наизусть Тору, читал Талмуд и даже мог разобрать довольно сложные арамейские тексты.

Еще через два года отец сказал, что больше не может научить меня ничему новому и нужен наставник из тех, кого называют гигантами поколения. Услышав это, я решил, что он шутит, чтобы сделать мне приятное. К тому времени я уже мог оценить огромный масштаб его знаний. Что бы там ни говорила несведущая в этих вопросах мать, на самом деле мой папа был великим знатоком Учения. Известно, что ученые и праведники бывают двух видов: скрытые и явные – он относился к первым. Скорее всего, ему просто надоело жить: жена к тому времени перепилила его надвое.

Он, конечно, умер не от болезни: еще накануне вечером мы вместе читали и обсуждали трактат «Поучения отцов». Потом он вдруг сказал: «Пора», отправил меня спать и лег сам, а утром не проснулся. Только тогда я обратил внимание, что, захлопнув книгу, отец против обыкновения не отметил страницу закладкой. Как видно, его скрытые умения включали еще и это: сказать «пора» и спокойно, без надрыва, упреков и прощаний попросить Создателя об остановке безмерно уставшего сердца. Возможно, предвидя дальнейшее развитие событий, он счел, что так будет лучше для меня, для моей учебы, для тайн Учения, в ту пору еще неведомого мне.

Мать восприняла свое внезапное вдовство как избавление и особо этого не скрывала. Едва отсидев шиву, мы стали готовиться к отъезду в Каир к старшему брату матери – тому самому, который «неспроста» предостерегал ее от неравного брака с моим недотепой-отцом. Удачливый коммерсант, он сумел правильно выбрать время и место, перебравшись в Египет вскоре после захвата его османами. Смене власти всегда сопутствует бурление вод, и самые предприимчивые рыбаки получают возможность выловить особо жирную рыбину в поднявшейся со дна мути. Мой дядя Мордехай, приехавший из Франции и оттого сразу получивший прозвище Франсис, не просил у сиятельного паши ни денег, ни должностей, а, напротив, обещал наполнить казну, взяв на откуп сбор государственных налогов. Обещание он исполнил, но и себя при этом не забыл. К моменту нашего переезда реб Мордехай Франсис был, вероятно, самым богатым и наверняка самым ненавидимым человеком в Египте.

Дядя принял нас с распростертыми объятиями, особенно меня. Дело в том, что он мечтал о сыне, а жена, как назло, рожала только девочек. То ли кто-то проклял неумолимого откупщика, то ли судьба, взявшая на откуп вопрос деторождения в семье Франсиса, забирала всех мальчиков себе, оставляя казне исключительно младенцев женского пола, но факт оставался фактом: восемь наследниц и ни одного наследника. Мог ли реб Мордехай не радоваться моему появлению в доме, полностью оккупированном юбками и платьями? Пусть не сын, пусть всего лишь племянник, но по крайней мере хоть кто-то родной по крови, надевающий поутру мужскую одежду…