«Снова будет большая война» — говорят, что майор произнес эти слова в страшный день 29 июля 1914 года, когда из кафаны «Касина» перешел в кафану «Девять столбов». Хозяин кафаны, некий Зейич, потомственный трактирщик, уже немного яснее вспоминает майора и его, в сущности, простоватую внешность, сквозь которую иногда проскакивала искорка. «Я чуть-чуть помню майора. Признаюсь, с памятью у меня не очень хорошо. А во всем другом у меня все в порядке. Когда нужно было отдать государству положенное, я не спрашивал, не торговался. Нет, господин. Я требовал, чтобы с меня получили по максимуму — за тридцать электрических лампочек в саду.

Вот так! А без фонаря я никогда никого на темную улицу не отпускал, каким бы напившимся он ни уходил с моего двора. А если вы спрашиваете про майора, то это был жестокий, огрубевший от войны человек, ослепленный желанием получить повышение, оторванный от родного края, вспоминавший соседей зло и недобро. Армия была для него утро, армия была для него вечер.

Он всех мучил, всех муштровал. Коней избивал до того, что у них пена шла. Быки весом в восемьсот килограммов вздрагивали, когда он запрягал их и заставлял тянуть батарею на Дрину. Служивые боялись его как грома. Не то чтобы он был несправедливым, но вот вспыльчивым и грубым был… раз в неделю одному из солдат ломал то руку, то ногу. А больше ничего не знаю, только это. Да, он заходил ко мне и в тот июльский день, последний мирный день перед тем, как на нас напали проклятые австрияки. Что он делал? Да пил он, господин, больше ничего не знаю, а во всем остальном я порядочный человек и трактирщик. Когда ввели налог на музыку, я сказал: лично буду платить за оркестр и не заберу у Цицваричей ни гроша из чаевых. Вот такой я человек».

«Снова будет война. Большая война» — эти слова хорошо помнил и хозяин шабацкой кафаны «Америка», типчик по прозвищу Муня. Этот трактирщик, человечек с темными от вечного недосыпания полукружьями под глазами, наконец-то завершил повествование о Тихомире Миюшковиче. Позаимствовал немного из кафаны «Касина», добавил соломенную суть с искоркой из кафаны «Девять столбов», облепил солому землей и вдохнул в нее жизнь услышанным в кафане «Америка». «Да, я помню майора и его решающий день. Был вторник 29 июля 1914 года по нашему стилю. Для многих это был последний мирный день. Для нас, трактирщиков, для наших посетителей, для Шабаца и моей Сербии. Между тем некоторые люди проживут всю жизнь, переходя из одного десятилетия в другое, плача или смеясь, и к концу ее натыкаются на этот последний спокойный день. У майора вся жизнь уместилась в один день, в его последнюю часть. Вот что с ним случилось, судя по тому, что я слышал и что лично видел. Говорите, он был плохой человек? Что лупил скотину и избивал людей? Может быть. Говорите, что армия для него была утром, а война — вечером? И это так. Есть такие офицеры, но… Между утром и вечером выходит солнце, и Бог влечет его по небу. Солнцем для майора была его жена Ружа. Она для него стирала и гладила. Она вместе с ним меняла штабы, команды и гарнизоны, пока наконец, за два года до начала войны, они не оказались в Шабаце. Он получил должность командира 2-го батальона кадровой Дринской дивизии, а она стала майоршей. В городе все было проще: стирать, шить, делать покупки, и у майорши стало больше свободного времени. Она не использовала его для себя. Не развлекалась, не наряжалась. Ни на кого не смотрела до этого последнего дня.

Война, господин, наверное, война этому поспособствовала. В тот самый день майор первым делом пошел в кафану „Касина“. Мне удивительно, что Коста, хозяин, этого не помнит, потому что я знаю: тогда Ружа в первый раз пришла туда и попросила своего майора отдать ей кольцо. Сказала ему: „У тебя пальцы потолстели, Тико. Оно тебе давит. Сними, я отдам его растянуть, чтобы, когда начнется война, тебе не мешало еще и это“. Странно, что этого не слышал хозяин, но знаю, что майор, уже хорошо набравшийся, отослал ее и не отдал ей кольцо. Потом он, попозже, перешел в кафану „Девять столбов“. Вскоре после того, как он туда вошел, снова появляется Ружа. Не ругает мужа за выпивку, не собирается отвести его домой. Ведь она знает: завтра война, война сровняет с землей все, что нетвердо стоит на ногах, ей нужно только растянуть кольцо у одного ремесленника-цинцарина [4] . Кольцо нужно ей на час или два. Не больше. Но майор не отдает кольцо, не снимает его с пальца, только обнимает свою Ружу. Целует ее самыми нежными поцелуями, словно под его губами не скрываются те острые зубы и тот голос, которого солдаты боятся как чумы. Майор гладит ее по волосам цвета сена, а та все повторяет: кольцо да кольцо…

Выставил он ее. Вбежали музыканты. Вот-вот начнут петь, но вдруг все начинают плакать. Говорят, из-за этих известных музыкантов Цицварича. Врут, конечно. Они начали петь, и майор с ними. Поет „Девушку из Шабаца“ и „Запела птица соловей“, „Продал я коня вороного“; пьет, как земля в засуху, но ему все мало. Платит музыкантам и выходит на улицу. Ворот распахнут, волосы в беспорядке. Спотыкается, но не падает, старается не запачкаться, ведь военная форма для него святыня. Идет и ругается. Сердится, господин, а на кого? Из его глаз струится какое-то гневное сияние, он мог зажечь его только сам. Входит в мою кафану. Снова заказывает красное вино. Спрашивает, почему нет музыкантов. Открывается дверь, однако на пороге вовсе не музыканты, выдающие себя за потомков великого Цицварича. Это снова Ружа. На этот раз она не просит отдать ей кольцо, но снимает его сама. Обещает, что его растянут, пока он выпьет один-два бокала. Цинцарин очень хороший мастер, он просто немного растянет кольцо. И повторяет: „Цинцарин прекрасный мастер, он просто растянет кольцо, его нужно немного растянуть… растянуть… растянуть…“

И уходит, как будто проклятая. После узнали: через Шабац проезжал какой-то молодой офицер, вертопрах. Из богатой семьи. Надел серо-голубую форму офицера запаса для того, чтобы в ней красоваться, а не для того, чтобы в ней погибнуть. Поехал на фронт в отцовском открытом автомобиле и — не знаю как — заметил майоршу Ружу. Одного взгляда из-за руля лимузина было достаточно. Он окликнул ее. Провез по Шабацу. Заехали в лес на берегу Савы и любезно раскланивались со всеми караульными.

Он все повторял, что любой лес ему сразу же напоминает бетховенскую „Пасторальную симфонию“, которая так прекрасно имитирует щебетание птиц. Каких птиц, господин? Война приближалась, а вертопраху нужна была женщина на полдня. Ружа, подобно мотыльку, летящему на огонь, позволила себя поцеловать. Возвращаясь из „бетховенского леса“, он обещал ей поместье, титул, деньги, напел ей песен о возможности бегства из Сербии, прочь от войны. Обещал ей богатство и свободу… Но ведь она не свободна, она чужая жена. Однако кавалер в отутюженном мундире не останавливается. Остатки непорочности майорши сопротивляются еще немного. Наконец залог ее верности, который она всю свою прежнюю жизнь видела в обручальном кольце, снят с пальца и — по слухам — брошен в Саву. Осталось только кольцо майора, этот якорь и последний символ несвободы.

В первый раз изменщица вошла в кафану „Касина“, но майор ее выставил. Во второй раз она заявилась в кафану „Девять столбов“, но также не получила залог своей верности. Рассказывают, что он и она, соблазнитель и мотылек, ехали за майором потихоньку, на второй скорости, чтобы их не услышали, и смотрели, в какую сторону тот направляется. Когда майор пришел ко мне, за ним — как я уже сказал — вошла Ружа. Теперь она больше не просит. Просто снимает кольцо. Я иду за ней. Вижу, что она садится в большую машину. Хохочет и забрасывает за плечо распущенные волосы цвета сена. После я услышал, что она бросила кольцо майора в реку и уехала на юг. Когда какие-то парни прибежали в мою кафану с криком „Майорша бросила кольцо в реку!“ — майор вздрогнул. Казалось, он проснулся. На его лице не было и следа от вина. Как аккуратный солдат, он прежде всего бросил взгляд на форму. Разгладил руками мундир, затянул ремень, заправил брюки за голенища сапог. Подозвал мальчишку-чистильщика и, пока тот наводил глянец, потрогал осиротевший палец. Ни на кого не смотрел. Молчал. Когда с наведением блеска было закончено, он спросил. „Сколько с меня, хозяин?“ — и оплатил счет. „Июль уже закончился, а в августе нам идти на войну“, — сказал он и вышел из кафаны. Остальное вы сами знаете».

Остальное знает и история. Наступил последний июльский день. Это был очень жаркий день. Пшеницу уже сжали, а кукуруза вытянулась в рост всадника. В среду 30 июля, 12 августа по новому стилю, через бурную Дрину, а потом через кукурузные поля двинулась австро-венгерская Балканская армия.

Великая война началась.

Пятая армия Австро-Венгрии под командованием генерала Франка, перейдя реку Дрину, вела наступление в направлении Белина-Зворник-Брчко. Шестая армия под командованием генерала Потиорека начала движение в направлении Власеница-Рогатица-Калиновик-Сараево, в то время как Вторая армия под командованием генерала Бём-Эрмоли была переброшена с севера, из Срема и Баната, на территорию Сербии. Австро-венгерское командование сосредоточило главные силы на Дрине, избрав северо-западное стратегическое направление, что до некоторой степени удивило сербское верховное командование, развернувшее свои силы под углом в девяносто градусов и поспешившее прикрыть западные границы с севера. Главная битва разыгралась на горе Цер, но для рассказа об одном майоре без обручального кольца на пальце важнее описать его короткую, но славную военную судьбу.