Черная ручка целый день ожидала мщения.

На следующую ночь должно было случиться то, что готовилось. Когда цензор после девяти вечера возвратился с работы и, провожаемый любопытными взглядами сербок, без ужина отправился спать, ручка в полной боевой готовности ожидала его на прикроватном столике. Тибор умылся из фарфорового таза и заснул, от усталости издавая громкие стоны. Он ничего не видел во сне в эту пятую ночь в Земуне, и только перед рассветом резко повернулся, как будто что-то ударило его в спину. Он коротко схватился за грудь, в горле у него вдруг заклокотало, и он вытянулся. Свидетелей его смерти не было.

Для Тибора Вереша Великая война закончилась, когда заботливые мать и дочь нашли его с вонзившейся в грудь ручкой. Коварный инструмент каким-то образом пришел в движение и, как покинутая любовница, отомстил предателю, убив его последним уколом и при этом сломав себе хребет, то есть перо. Никто из следователей даже и подумать не смел, что добропорядочный цензор смог совершить самоубийство, тем более таким театральным способом. У матери и дочери возникли большие проблемы, но их спасла венгерская кровь по материнской линии и связи в Пеште, сразу же использованные для того, чтобы не пострадать из-за убийства венгерского младшего унтер-офицера. После пяти дней и пяти ночей воинской службы Вереш был с минимальными воинскими почестями похоронен чуть повыше пансиона, на земунском кладбище под башней Янко Сибинянина. Лишнего времени для похорон и не было, потому что на следующий день, после трехдневного наступления сербских войск, Земун пал. Новая армия тут же начала допрашивать население сербских домов, и смерть Вереша оказалась даже полезной для матери и дочери с Гардоша, которые теперь утверждали, что с большим трудом вытерпели пребывание венгерского шпиона целых пять дней, а потом ликвидировали его… Сербы воздали им почести только на словах, на большее в течение этих четырех дней существования сербского Земуна в 1914 году времени у них не было.

Для торжественных речей и вручения орденов не было времени и в окрестностях Парижа. После падения Брюсселя и Антверпена Первая армия Клюка и Вторая — Бюлова без труда вторглись на север Франции. Армии кайзера заняли Седан и Сен-Кантен и быстро продвигались к Парижу. На улицах «Города света» было введено затемнение. Однажды утром на площадях появился манифест. Генерал Галлиени, военный комендант Парижа, предупреждал о возможной осаде и призывал жителей эвакуироваться, но город опустел еще до того. Все, кто не видел войны и не собирался нюхать порох, уже уехали: в Америку, как Жорж Брак и художники-кубисты, на Лазурный берег, как предпочло мелкое дворянство и лишившиеся наследства графы, в Латинскую Америку, Испанию или Лондон, как многие иностранцы, до 1 сентября 1914 года считавшие Париж своим городом. Сообщение о возможной осаде Парижа превратило обычное бегство в массовый исход.

Полиция отдавала новые приказы: все общественные места должны быть закрыты после девяти. Город перестал быть похожим на веселую столицу богемы и авантюристов. В одно сентябрьское утро студент Станислав Виткевич вскочил с постели и помчался на террасу отельчика «Скриб», откуда доносился страшный шум. Звуки мощных моторов летели с бульвара Осман, откуда непрерывный поток автомобилей перебрасывал войска на север. В этой уродливой колонне были премиальные модели, украшенные французскими флажками, спортивные авто, наскоро переделанные и забронированные, грузовики, реквизированные с виноградников, — и все они спешили на север. В ужасе от увиденного, молодой человек вскрикнул. Для Станислава Виткевича Великая война началась, когда он подумал, что войска, которые должны оборонять Париж, спасаются бегством и генерал Галлиени, по сути дела, сдает город пруссакам. Почему же молодой человек оказался на террасе бедного отельчика именно в это время?

Почему не был вместе с воинскими частями на севере или с самодовольными трусами-художниками на юге страны? На север он не попал потому, что на отборочной комиссии его не приняли в Иностранный легион из-за шумов в сердце; на юге он не оказался потому, что как всякий поляк был нерешительным, а кроме того, хотел помочь своей новой родине — Франции. Он воображал себя в роли оперирующего врача, представлял, как ведет санитарную машину только одной рукой, потому что вторая у него ампутирована после героического подвига, и этими выдуманными картинками он жил весь август 1914 года, пока кое-как зарабатывал себе на пропитание, моя посуду в «Ротонде» и доедая остатки с тарелок.

Теперь, показалось ему, наступил конец. Париж был покинут, и у него больше не оставалось знакомых. Улица де ля Пэ, где до войны можно было увидеть представителей всех народов мира, уже на следующий день опустела. Тишина, призрачная тишина: ни грохота омнибусов, ни автомобильных гудков, ни топота копыт. Большинство ресторанов было закрыто, а на улицах кружились лохмотья одежды, скомканная жирная бумага, не представлявшая интереса даже для бродячих псов, и газеты, в которых еще писали о больших успехах генерала Жоффра в Эльзасе и Лорене… Потом он почувствовал голод. Сытый человек — сказал он себе — выбирает какую-то маску из набора, который мы называем жизнью, а у несытого это всегда маска голода… Необходимо было что-то предпринять. Во всех магазинах были опущены металлические рулонные жалюзи, которые было очень опасно ломать днем. Поэтому Станислав решил использовать комендантский час. В рейд по покинутым квартирам он отправился в девять часов вечера, когда сирены обозначили запрет передвижения и появление на улицах патрулей. Он пробирался переулками и обходил патрульных стороной. На площади Оперы он вломился в двери одного из домов и быстро поднялся по ступенькам наверх. Из ночи в ночь он учился по размерам входной двери квартиры или блеску латунной дверной ручки определять, где осталось больше еды.

Потом он ел из чужих тарелок, почти так же, как в кафе «Ротонда». Взламывал квартиры видных горожан и находил то, что оставалось после их бегства. Вкус плесени во рту и скисшее красное вино его не смущали. Нужно было что-то есть и пить, а Станислав, как обладатель хороших манер, каждую ночь в новой квартире накрывал стол, отыскивал хозяйский халат с инициалами на верхнем кармане, зажигал свечи и садился под портретом бывшего владельца. А потом ел крохи с чужого стола. Гусиные паштеты и раки, с помощью которых пытался прибавить в весе поэт Жан Кокто, уже не годились, но копченое мясо, консервы и твердые сыры были очень вкусными даже в те дни, когда Париж выключал уличные фонари и освещение при входе в метро.

В одну из ночей он нацелился на прекрасную квартиру, занимавшую весь второй этаж гордого здания на краю парка Тюильри, но и подумать не мог, что там кроме еды, одежды, медных подсвечников и некоторой порции романтики, которую он обычно себе устраивал, он найдет и женщину всей своей жизни. Едва он уселся за стол, как услышал какое-то шуршание. Он предположил, что это крысы, не покинувшие, как и он, Парижа, но ошибся. Только он отправил в рот первый кусок, как из спальни в неверном свете сначала блеснул ствол пистолета, а следом появилась испуганная девушка в ночной рубашке. Она спросила: «Что это вы делаете?» — на что Станислав, продолжая жадно есть, дал простой ответ: «Ужинаю». — «А почему вы ужинаете здесь?» — «Здесь я нашел еду, а теперь и вас», — добавил Станислав и жестом предложил ей сесть за стол.