«Восточный деспотизм» вызрел под сенью постепенно отмиравшей первобытности, вышел из зазора пещер и мегалитов, став первой стадией эффективной человеческой самоорганизации. Модель, при которой государство является главным субъектом экономических отношений, а общество выступает его надстройкой, доминировала на протяжении тысячелетий на всех континентах. Безраздельная власть вождя и его приближённых, освящённая сакральным ореолом и патриархальной традицией, составляет политическое ядро этой системы. Её телеологическая нацеленность на изъятие прибавочного продукта у разобщённого общества беспомощных общинников была стержневым смыслом существования подобных государств.

Оттого поражает живучесть этой модели – так, современное Королевство Эсватини [9] , как и многие другие африканские и южноазиатские страны, обладает социально-экономическим устройством, которое позволяет причислить его к разряду «восточных» государств. Различие между такими древними политиями как Ассирийская держава, Нововавилонское царство, Египет эпохи Древнего царства, Хеттская держава, империя Цинь и современными государствами «восточного типа» носят тактический характер: различается лишь уровень развития технологий. Основные же черты – концентрация власти в руках «обожествлённого» правителя (культ личности), поляризация на сверхбогатых и сверхбедных, изъятие привилегированным меньшинством максимума прибавочного продукта, сращение власти и собственности – сохранились в трагической неизменности, обрекая эти общества на застойную бедность и бесконечные циклы насилия. Но главная загадка: почему эта система, при всех её недостатках, функционировала и обеспечивала обществам подчас немыслимый взлёт? Почему подданные такого сверхмощного государства поддерживали существование гнетущей их сильной власти? Этот принципиальный момент огульные критики «восточного деспотизма» упускали из виду. И на этот вопрос нам предстоит ответить в данной работе.

Аграрное государство, или теллурократия [11] , – дитя войны. Под её сенью вызрели его основные черты, война составляет суть его существования – причину и цель. Реализованная в виде непреходящей борьбы за власть, за доминирование, перманентное состояние войны с самим собой и с соседями – порочная печать этой социально-экономической формы. Принуждавшая своих подданных платить чрезмерные подати, участвовать в строительных работах, нести воинскую повинность, оно вступало в подспудный конфликт с взнузданным обществом, которое грозило восстанием при малейшем ослаблении «твёрдой руки» Центра. Органическое стремление к территориальному расширению, сталкивающееся с аналогичными намерениями соседних цивилизаций и кочевых народов, порождало постоянную угрозу внешнего противостояния. Тягостные метания между двумя полюсами – восстанием и завоеванием – предопределяли природу политических колебаний правителей аграрных государств, также находящихся в состоянии не заканчивающейся, хотя и келейной борьбы с собственным аппаратом.

Аристотель, современник завоевательных походов Александра Великого на Восток, писал в «Политике», что «азиаты более склонны к рабству, чем европейцы: вследствие чего они терпят, не протестуя, деспотическое правление» [12] . Впоследствии европейские мыслители – от Бодена до Монтескьё – выработали представление об азиатских цивилизациях как о «восточных деспотиях» – философия Просвещения оказалась на острие идеологической борьбы с главными противниками Европы Нового времени – Османской державой, Могольской империей, Персией. Критика режимов «сонного» Востока позволяла Монтескьё («О духе законов») косвенно нападать на поддерживавшие союзнические отношения с Блистательной Портой режим Бурбонов, который великий философ клеймил «турецкой деспотией». В то же время Вольтер и Ф. Кенэ восхищались некоторыми социальными установлениями Цинского Китая, признавая достижения его древней культуры. Но в целом анализ неевропейских социально-экономических структур был поверхностным, был обременён идеологическим балластом.

Гениальным прозрением казался вывод Ф. Бернье [13] , видевшим специфику экономического развития Востока в отсутствии чётко разработанного понятия столь привычной для западного менталитета частной собственности. К. Маркс, развивший теорию французского путешественника, громогласно возвестил европейскую общественность об открытии «ключа к восточному небу», объясняя подобную неразвитость представлений о приватном праве центральной ролью ирригации в «политической экономике» стран Востока. Такого же мнения придерживался и К. Виттфогель [14] . Но классики формационной теории в открытом ими «азиатском способе производства» не сумели узреть куда более важную черту, вытекающую из их умозаключений, – монолитную сращённость власти и собственности. Экономическая власть не генерирует политическую, но политическая способна породить колоссальные богатства.

Осевой в «восточном» обществе становится именно отношения власти, глубоко пронизывающие плоть деспотии, которая, в свою очередь, покоится на вековечном базисе насилия – неприкрытом принуждении большинства со стороны немногочисленной элиты. На внешнеполитическом уровне запрограммированность на насилие выражается в стремлении к постоянному расширению и желании имперского меньшинства утвердить владычество над большинством, проживающим в окружающих странах-«колониях». Подобные аграрные государства в совокупности образуют единую «мир-систему», которая с самого рождения тяготеет к консолидации. Рано или поздно многочисленные разнородные сообщества объединяются доминирующей силой в империю – закономерную стадию развития универсума, в котором решающее значение имеет насилие и постоянная борьба за превосходство. Империя, по определению И. Валлерстайна, автора этой концепции, есть огромное аграрное образование, взимающее подати с подчинённой периферии [15] . Имперские элиты, подчиняющиеся инстинкту завоеваний, оказываются в плену «великодержавного шовинизма», по выражению В. Ленина, или «группового нарциссизма», по терминологии Э. Фромма.