Она клад. Ей пятьдесят шесть лет. Дети ее отираются не то в Израиле, не то в Штатах, муж пребывает в длительных бегах, она свободна и скучает.

– Спасибо, – говорит Юрий и тут же добавляет, – Спасибо, нет!

– У нас клиент сейчас, – объясняет он, хотя ничего объяснять не требуется – Мириам Соломоновна не нуждается ни в каких объяснениях. Она вполне самодостаточна – эта белая рубенсовская женщина с антрацитовыми волосами Гекаты.

– Почту разбирать будете? – спрашивает она, протягивая ему желтокожую папочку с аккуратно завязанными тесемками.

– Пожалуй, – он принимает папку; ищет, что бы такое ей гекатоволосой сказать приветливое, дружелюбное что-нибудь, теплое, и говорит (вполне по-американски), – Прекрасно смотритесь сегодня, Мириам Соломоновна!

Она улыбается блестящими губами.

– Это из-за дрянной погоды, – объясняет она. – Повышенная влажность мне идет как Вы могли уже не раз заметить.

Это неправда (он чувствует характерный «Толчок в душу». У медиков же это называется сердечная экстрасистола) и улыбка у него в ответ на ее неправду получается фальшивой. Хотя ну какое ему дело до этой маленькой, бытовой, бескорыстной, исключительно для гладкости разговора кривды?

– Пойду плодотворно трудиться, – говорит он, – Чего и Вам от души желаю.

А в кабинете Работодатель все еще разговаривает по телефону.

Юрий не слушает его, а проходит прямо к своему рабочему месту, усаживается, откладывает в сторону желтую папку с почтой и принимается настраивать аппаратуру. Включает компьютер, проверяет магнитофон, проверяет сигнальную кнопку – всё вроде бы O'Kей: магнитофон пишет и считывает, кнопка нажимается легко и бесшумно, оставляя в пальце приятное ощущение шарика от пинг-понга. Но сигнальная лампочка на столе у босса срабатывает так, что красноватый блик ее можно при специальном старании заметить на подошве.

Вообще, это неудачное решение, с сигнальной лампочкой. Клиент может заметить этот отблеск и насторожиться, или удивиться, или даже заинтересоваться, а это совершенно ни к чему. Но ничего другого они придумать не могут. Все другие способы сигнализации оказываются либо сложными, либо малонадежными, а опыт показывает, что клиенту, как правило, не до того, чтобы следить за таинственными красноватыми отблесками на загадочном малиновом лице Великого Сыщика.

– Опоздает, – говорит Юрий уверенно, – Такие всегда опаздывают.

– Откуда ты знаешь? – спрашивает Работодатель с любопытством, – Ты ж его даже и не видел еще. Слушай, может быть у тебя еще какой талант имеет быть?

Юрий ответить не успевает, потому что строго-казенный голос Мириам Соломоновны из селектора на столе объявляет:

– Павел Петрович, здесь господин Епанчин. Ему назначено на одиннадцать.

Работодатель корчит Юрию рожу, означающую что-то вроде «хрен тебе, а не талант», и бархатно произносит в микрофон:

– Просите, пожалуйста!

Епанчин Тельман Иванович, 68 лет, вдовец, известный филателист, старинный и заслуженный консультант компетентных органов, оказывается сереньким маленьким пыльным человечком с разрозненными золотыми зубами и быстрыми мышиными глазками на морщинистом лице Акакия Акакиевича Башмачкина.

Входит и здоровается без всякого достоинства, быстро-быстро потирая озябшие ручонки и подшмыгивая носиком. Присаживается в предложенное кресло. Скрытно но внимательно оглядывается и тотчас же затевает склоку насчет Юрия, присутствие коего кажется ему необязательным и даже излишним.

– У меня, знаете ли, дело чрезвыча-а-айно деликатное, чрезвычайно.

– Разумеется, дорогой ТЕльман Иванович! За другие мы ведь здесь и не беремся.

– ТельмАн, – поправляет его клиент, – Меня зовут ТельмАн Иванович с Вашего позволения.

– Прошу прощения. В любом случае вы можете рассчитывать на полную и абсолютную конфиденциальность.

– Да-да, это я понимаю. Фрол Кузьмич мне Вас именно так и аттестовал.

– Ну, вот видите!

– И все-таки. Здесь случай совершенно особенный. Дело это настолько щекотливое. Мне придется называть звучные имена. А немцы знаете как говорят: что знают двое, знает и свинья, хе-хе-хе, я извиняюсь. Двое!

– Совершенно с Вами согласен, уважаемый ТельмАн Иванович. И с немцами тоже согласен. Но ведь сказал же понимающий человек: «Два – любимое число алкоголика». А в Писании так и совсем жестко: где двое вас собралось, там и я среди вас. И я предупреждаю, что вся наша беседа записывается.

– Ах, вот даже как! Но в этом случае я вынужден буду…

И господин Епанчин принимается демонстративно покидать сей негостеприимный кров. Но никуда не уходит и даже спорить перестает, а только усаживается попрочнее и произносит с покорностью: