Позвонил на следующий день. Безо всякого вступления и перехода с «вы» на «ты»:

– Ты умеешь жарить картошку с хрустящими корочками?

И, не дожидаясь ответа, продолжил:

– Я в гостинице остановился, домашней еды хочется. Жду.

И положил трубку.

Хрустящие корочки не получились. Получился один подгорелый, спаянный из отдельных долек, картофельный блин. Потому что развести наши взгляды, устремленные друг на друга, было невозможно.

Он говорил, что театр элитарен, как опера и балет. Многие обходятся без него, для других потребность остается. Только театр должен постоянно меняться, соответствовать времени. И еще – человеческая душа – инструмент тонкий. Нельзя совершать над ней насилие. И если его спектакли понимают не все, то он не расстраивается. Значит, это не его зритель. Он не хочет никого переубеждать. Просто высказывает свою точку зрения. Выбирая репертуар, он ориентируется на себя, а не на зрителя. Делает то, что ему близко. А это – натуральная правда при всей ее метафоричности. Не любит патетики и сантиментов. Тем для искусства не много. Но есть вечные – любовь, предательство, идеалы юности. Финансовые проблемы его раздражают, потому что они не способствуют творческой активности. Смысл жизни он определил просто – стремление к счастью. А счастье – это ощущение удовлетворения. У каждого свои критерии, у него – не материальные. Из пороков называет трусость и предательство. Но может простить все. Прощает не он. Прощает Бог. Он верит в высший разум. В книгу жизни. А насколько мир справедлив, он не берется об этом судить. Мир создал Бог. И люди должны воспринимать его как данность. У человека должно быть ограниченное понятие. Не все можно понять. А он, Максим Новак, любит жизнь. Любит жить. Ему интересно жить. Он никогда не ругает этот мир. Он оптимист. Живет не богато, но не скучно.

Это был первый мужчина в моей жизни, который с таким упоением говорил о себе, а не обо мне. Признался в любви не мне, а театру. Горячо, самозабвенно, энергично. Будто от его слов зависела жизнь Вселенной. Но его презентация передо мной прошла успешно. Я влюбилась по самую макушку. И предложила переехать из гостиницы ко мне. На десять дней до премьеры.

Отсчет нашей совместной жизни начался от завтрака вдвоем. Ужина – тоже. Мы даже успели разделить обязанности: я готовила, он мыл посуду. Делал он это тщательно. Чистил пемоксолью кастрюли и сковородки, протирал пыль в ящиках стола, аккуратно, в четыре раза складывал использованные полиэтиленовые пакеты. С усердием призывника подметал пол. По своей методике – красивое – вперед, остальное – к стене – расставлял на полках посуду. И несколько раз в день, безо всякой связи с событиями, спрашивал:

– Как ты себя чувствуешь?

Будто проверял, как развиваются мои чувства. К нему. Свои ко мне он не скрывал. Прижимал меня к груди, губами прикасался ко лбу и замирал. Словно боялся, что от его нечаянного движения я могу выскользнуть из рук. С ним было уютно, как в колыбели. Интересно, как в сказке. Тепло, как под пуховым одеялом. Мне нравилось с ним говорить. О театре, кино, книгах, погоде, моде, спорте, еде, философии, истории, психологии, соседях, подругах, природе. Еще больше нравилось молчать. В этом безмолвии не было ничего от той самой напряженной паузы, что угрожающе, как подпиленное дерево, висит между чужими людьми. Когда тишина набухает безмолвием и начинает звенеть, требуя заполнить ее звуками. Пусть никчемными, ничего не значащими словами, из которых можно построить мостик между двумя удаляющимися берегами, чтобы соединить несоединимое, собрать цельное из разрозненного, создать иллюзию «мы».

Рядом с ним этого не требовалось. Тишина была теплой на ощупь и сладкой на вкус. Она рождала блаженное ощущение покоя, когда хочется смотреть на облака и наблюдать, как они теряют форму, растворяясь в прозрачном воздухе.

Иногда мне приходилось сбрасывать с себя его взгляд. Изучающий, как на экспонат в музее.

– Ты о чем? – застывала я, расчесывая волосы.

– Мне нравятся твои жесты. Их на сцене ставить надо, – задумчиво объяснял он.

И прикусывал зубами мизинец.

– Это хорошо или плохо? – Не понимала я.

– Все, что связано с тобой, все хорошо.

И потом в течение дня, безо всякой связи он перечислял все, что ему во мне нравится.

– Мне нравится, как ты смеешься. Так больше никто не смеется. Голову назад, а руки – как для объятия.

– Повтори еще раз. Еще раз. Также изящно поднимись на цыпочках и достань книгу с полки.

– Как ты забавно переплетаешь ноги. Тебе так не больно?

– Ты очень интересно сердишься. Как маленький ребенок.

– Мне нравится за тобой наблюдать, когда ты готовишь. У тебя такой озабоченный вид…

Когда он сказал, что ему нравится, как я потираю руки перед тем, как съесть пирожное, я разозлилась:

– Не верю! – Закричала я.

– Чему не веришь? – Испугался он звука моего голоса.

– Не верю в то, что все это про меня. Перестань! Я чувствую себя редким экземпляром под стеклянным колпаком. Будто ты ходишь и разглядываешь его, делаешь пометки в блокноте. Чтобы потом перенести на холст. Или на сцену. Или положить на музыку. Или поставить спектакль со мной в главной роли.

– Ты и есть редкий экземпляр. Но не под колпаком, а в моем сердце, – обиженно произнес он и ушел в другую комнату.

– Максим, подожди, – теребила я его. – Так не бывает, понимаешь, об этом не говорят. Ты как будто разбираешь меня на составные части.

– О чем не говорят? О чувствах? А я хочу говорить о чувствах. В них нет ничего такого, чтобы могло тебя оскорбить.

Но я все равно ему не верила. Мне требовались другие доказательства любви. Например, материальные. Собрала все свои упреки и забросала словами. Он отшатнулся, часто-часто заморгал и спокойно, как на экзамене ответил на каждый из них по порядку:

– Я живу у тебя, а не в гостинице, потому что мне с тобой хорошо. Но если тебе со мной плохо, я могу перейти на казенные метры. Я восхищаюсь реальным человеком, а не придуманным образом. Мне нет смысла лепить Галатею в мыслях, когда моя Галатея – ты. И я не собираюсь покинуть помещение, как ты говоришь, сразу после премьеры. Ты видела, что я написал письмо главному режиссеру Владимирского театра. Мне важно получить ответ, потому что я не могу тебя увезти в другой город, не зная, какие будут там бытовые условия. Мне должны выхлопотать нормальное жилье, квартиру. А сейчас извини, завтра премьера. Мне надо выспаться. Если ты не возражаешь, я – в спальню.