До церковного кладбища иногда доносились далекие, но очень бодрые вскрики старшин, пробивавшие забитые дымом и пороховой гарью пространство: старшины привезли наркомовскую пайку — водку, ее следовало срочно распределить, разлить по кружкам личного состава и при этом не забыть самих себя. Захотелось выпить и Куликову, но прежде надо было выкопать до конца могилу — это раз, и два — неплохо бы позвать кого-нибудь из командиров и показать тело замученного Бекетова.

Так Куликов и поступил. Рыть могилу в четыре саперных штыка закончили довольно скоро, Куликов заглянул в темный, узкий, пахнущий преющими кореньями прямоугольник и остался доволен, затем осмотрел кресты, находящиеся рядом с могилой ротного, и согласно наклонил голову. По соседству с Бекетовым лежали священники, православные люди, жившие здесь, обихаживавшие эту церковь…

— Ротному тут будет хорошо, — удовлетворенно проговорил он.

— Да, — подтвердил Янушкевич.

Одного из бойцов, помогавших копать могилу, Куликов послал в штаб батальона.

— Топай быстрее, одна нога здесь, другая там, — велел он, — отыщи комбата майора Трофименко… Скажи, что мы нашли замученного капитана Бекетова, вырыли ему могилу… Понял, малой?

— Все понял, товарищ младший сержант.

— Тогда дуй скорее!

Через двадцать минут за старой церковной оградой зафыркал мотор полуторки — приехал Трофименко, сам, лично, с ним — капитан из особого отдела дивизии, с мрачным лицом и новенькой кожаной планшеткой, при ходьбе звонко хлопающей его по боку.

Командир батальона был молчалив, к лицу его прочно припечаталась маска скорби, а вот особист, напротив, сделался необычайно оживлен, единственное что — в могилу лишь не спрыгнул, чтобы замерить ее глубину и ширину, все оглядывался по сторонам, как понял Куликов — искал человека, прятавшегося за могильными холмиками, чтобы записать на бумагу свидетельские показания о гибели капитана Бекетова, но такого человека не было, и лицо особиста нехорошо вытягивалось, тяжелело, будто наливалось свинцом.

Распахнув планшетку, особист сделал короткую запись в блокноте, пошевелил ртом, соображая, что же еще толкового можно сотворить, и командно махнул рукой.

— Закрывайте могилу! — приказал он.

"Интересный мужик, — невольно заметил про себя Куликов. — Вон как интересно он выразился. "Закрывайте могилу" сказал… Не "зарывайте", а "закрывайте". Так могут сказать и говорят только в деревне. Это деревенский говор, сельский продукт".

Собственно, так оно и было — родился особист в райцентре, там окончил школу, затем учился в педагогическом техникуме, в областном городе.

Завернуть ротного было не во что. Как и гроб сколотить было не из чего… Опустили Бекетова в могилу без всякого савана, таким, каким он висел на кресте — босым, окровавленным. Кровь засохла, почернела, гимнастерка и брюки на капитане стали заскорузлыми, твердыми, как жесть.

Когда зарыли могилу и немного осадили ее, прибили лопатками, бойцы хотели дать залп из автоматов, переведя их на одиночную стрельбу, но особист протестующе поднял руку:

— Не надо. Лишняя стрельба сейчас ни к чему.

Он был неправ, этот угловатый деревенский малый, командир батальона покосился на него, но ничего не сказал — похоже, опасался особиста; а ведь стрельба на войне — такой же обязательный звук, как в большой реке шум движущейся воды.

Куликов тоже промолчал, ссориться с особистом ему совсем не хотелось. Если уж майор не ссорится, то зачем же это делать ему?

Помянули ротного вечером, когда вновь возникла стрельба — немцы шарили по пространству и палили во все, что привлекало их внимание, патронов не жалели. Боеприпасов у фрицев было столько, что их хоть в землю для нужд будущих поколений зарывай — никто убыли не заметит.

Красноармейцы же патроны берегли, некоторые сообразительные умельцы даже откладывали один патрон для себя на тот случай, если окажутся в безвыходном положении. Сдаваться они не собирались.

Были и такие хитрецы, которые откладывали для себя два патрона, хотя два патрона, отделенные от общей массы, — это уже роскошь.

В освобожденном городке пулеметчики освоились быстро, заняли целый класс в местной школе, пулемет выставили в открытое окно, стволом в широкий двор, с размеченной волейбольной площадкой, — разметка не стерлась до сих пор, вызывала в душе смутную печаль, смешанную со злостью: если бы не налетчики-фрицы, вторгшиеся на нашу землю летом сорок первого года, жизнь бы здесь была другой.

— Ну что, брат, — сказал Куликов напарнику, — помянем ротного. — Из фляжки он налил водки Янушкевичу в алюминиевую кружку, потом себе. — Хороший был командир, за спины солдат не прятался. Вечная ему память…

Ткнул своей кружкой в кружку Янушкевича, чем-то глухой бренчащий звук удара одной посудины о другую ему не понравился, и Куликов ткнул кружкой снова, сильнее.

— Пусть земля будет ротному пухом, — сказал Янушкевич, залпом опустошил кружку. Водка опалила ему рот, Янушкевич поморщился, будто хватил кипятка, потряс головой.