– Гена, – осторожно спросила Людмила, – прости за бестактность, но мне не понятно: почему ты с тем молодым человеком не побеседовал, который участвовал в похищении кейса?

– Ты хочешь спросить, не рано ли мы с твоим мужем начали водку пить? – уточнил вопрос Окулист. – Да в том—то и дело, что водку мы пили от безысходности. Понимаешь, ни черта пока понять не можем. Парень этот чернокожий просто молчит, как глухонемой. Может, он и вправду глухонемой. Я с ним и по-английски говорил, и на тех африканских диалектах, которые знаю, а он, гад, только ежится и молчит. Не бить же его в конце-то концов.

– Ну, – тщательно подбирая слова, заметила Людмила, – на гуманиста ты меньше всего похож.

– Но, надеюсь и на садиста тоже, – с надеждой в голосе парировал Окулист. – Вот Мишка Майонез приедет, – он пускай этого парня и допрашивает – у него в училище по английскому за допрос военнопленного крепкая тройка была.

Тем временем машина вкатила в Шушары, во двор, где жил Окулист. Перед подъездом за самодельным столом сидела небольшая группа сплоченных алкоголиков. Когда пассажиры «Мерседеса» выходили из машины, предводитель местного собрания Семеныч как раз произносил завершающую фразу тоста: «За наши романтические вечера, которые так спаивают коллектив!».

– Вот сейчас тебе старуха выпишет путевку на Канары, романтик ты наш, – спрогнозировал светлое будущее Окулист.

– Ой, Женечка, – просветлел лицом Семеныч. – Присоединяйся со своими милыми друзьями к нам. Выпить за дам, – он посмотрел на Людмилу и сглотнул слюну, – вообще светлое дело.

– Спасибо, сосед, но настойка боярышника для нас – слишком изысканный напиток. Да и напраздновались мы уже выше крыши. Говорят, меня дома друг ждет?

– Да! – Лицо Семеныча расплылось блином по сковородке. – Оч-чень представительный мужчина религиозного свойства.

– А про религиозность откуда знаешь? – полюбопытствовал Окулист.

– Так он, это, в рясе, – почему-то растерялся Семеныч.

Сосед Окулиста был человеком прелюбопытнейшим. Крепко пьющий, он искренне стремился к трезвому образу жизни. Лет пятнадцать он бережно собирал и складывал в своем сарае неподалеку от родной пятиэтажки бутылки и даже пузырьки из-под настойки боярышника. Однажды он их сдал и на вырученные деньги осуществил давнишнюю мечту – сделал себе съемные зубные протезы. Это было настолько грандиозным событием, что Семеныч на радостях даже решил бросить пить. Окулист горячо поддержал эту идею. Вставные челюсти и начало трезвой жизни решили, по старинному русскому обычаю, обмыть. Во время ритуала, выражавшегося в уничтожении несметного количества спиртного, Семеныч баловства ради решил своими вставными зубами попугать соседскую собаку Герасима. Гера оказался не очень адаптированным к юмору и увидев всамделишние зубы в руках Семеныча, воспринял их, как неведомого доселе противника, тут же разжевал их в порошок.

Горе Семеныча было неподдельным. Смысл прожитых лет оказался утраченным. Он ушел в небольшой запой. Выйдя из него, тут же ушел в новый, но уже сознательно, дабы скопить бутылок на новые протезы и, стало быть, на новую трезвую жизнь. Великий философский закон единства и борьбы противоположностей еще раз ярко проявил свою могучую силу.

Собутыльников у Семеныча было много, а вот друзей – только трое: Окулист, губернатор города и президент страны. С двумя последними Семеныч состоял в переписке. На 9 мая они присылали ему как ветерану войны поздравительные открытки с факсимильными подписями. Семеныч по этому поводу одевался во все чистое, выпивал бутылку самогона и приходил с открытками к Окулисту.

– Вот, – смахивая рукавом слезу, говорил он стеснительно и гордо, – Санек и Вовик чиркнули. Я же их, блин, вот такусенькими помню.

– Откуда?! – всякий раз театрально изумлялся Окулист.

– Из ихнего же детства, вот откуда, – непонятно, но проникновенно объяснял сосед. И сам он уже настолько верил в это, что, казалось, и вправду: эти высокие начальники крепко были ему обязаны еще с детства.

– Да, обязаны! – хорохорился поддатый Семеныч. – Вы нам, старикам, все до одного рожами своими сытыми обязаны!

Окулист подносил ветерану еще полстакана и тот, выпив одним крупным глотком, тут же засыпал, сидя на табуретке по стойке смирно. И, что характерно, не падал – старая солдатская закваска давала о себе знать…

Окулист по-хозяйски широко распахнул дверь, пропуская вперед Людмилу и Цубера. Все трое застыли на месте, открыв от удивления рты. Посреди комнаты в черной рясе на стуле восседала махина отца Олега с гитарой в руках. Сладостным баритоном он увлеченно выводил:

– Замечательный мужик

Меня увозит в Геленджик…

Единственным благодарным слушателем был пес Герасим. Он сидел напротив отца Олега, слегка склонив голову набок, и, казалось, внимал каждому слову. Его мощный хвост, вполне попадая в такт, выстукивал по паркету.

Батюшка, обернувшись, расплылся в улыбке. Он неспешно отставил гитару, на удивление легкой походной подошел к друзьям и церемонно обнял каждого троекратно. Людмиле вдобавок он поцеловал руку и жестом фокусника достал из ниоткуда роскошный букет белых роз.