Идея о том, что Германия станет меньшей угрозой миру, если у правительств земель окажется больше полномочий, а у центрального правительства – меньше, получила широкую поддержку, но трудности, связанные с навязыванием таких изменений силой, не остались незамеченными. В долгосрочной перспективе единственным решением считалось добиться изменения взглядов самих немцев. Тот факт, что это, безусловно, будет трудно и, вероятно, невозможно, не помешал людям почувствовать, что попытку все же стоит предпринять.

В 1942 году был создан межведомственный комитет под руководством сэра Уильяма Малкина (юридического советника министерства иностранных дел) для обсуждения проблемы репараций и «экономической безопасности», под которой подразумевалось лишение Германии ресурсов, необходимых для ведения современной войны. Они рассмотрели схему денежных выплат Германии, которые должны были начаться через несколько лет после войны, чтобы ее освобождение от расходов на оборону не превратилось в итоге в некое положительное преимущество. Но в основном они выступали за то, чтобы репарации осуществлялись в натуральной форме, и даже в этом случае не питали иллюзий относительно сумм, которые можно таким образом взыскать. Второй орган, известный как Комитет экономического и промышленного планирования, рассматривал широкий спектр послевоенных проблем, включая желательный уровень производства стали в Германии. Высшие министры с неохотной обременяли себя докладами этих комитетов, но летом 1943 года заместителю премьер-министра К.Р. Эттли поручили рассмотреть вопрос о том, какие меры следует принять в отношении Германии после капитуляции. Вероятно, именно здесь идея тотальной оккупации впервые приобрела официальную форму; она, несомненно, была вдохновлена теми сведениями, которые поступили от бригадного генерала Моргана и других об уклонении Германии от выполнения версальских положений о разоружении, и, как следствие, верой в то, что в следующий раз союзники должны быть в состоянии сами обеспечить выполнение таких мер. Предложения о разделении Германии на зоны, каждая из которых будет оккупирована отдельной державой, несомненно, возникли именно здесь. Министерство иностранных дел в свое время выдвигало идею межсоюзнической оккупации всей Германии, и это обсуждалось в Вашингтоне, но военные единодушно высказались против.

Причины достаточно очевидны, и, хотя в ретроспективе такой вариант кажется привлекательным, трудности его реализации в условиях того времени были бы огромны; совместная англо-американская оккупация Запада представлялась более практичной, но она была исключена из опасений отчасти потому, что это будет выглядеть как какой-то «заговор» против русских, а отчасти из-за нежелания американцев связываться с британцами. Планы, сформулированные Комитетом Эттли, были «одобрены» и переданы в Вашингтон, где нашли отражение в более общем плане, представленном Госдепартаментом министрам иностранных дел в Москве; затем они были переданы в Европейскую консультативную комиссию, но ни разу не были признаны «достаточно актуальными или практичными, чтобы быть вынесенными на рассмотрение Военного кабинета». Даже в Ялте Иден сказал Молотову, что, хотя германская проблема на техническом уровне изучена, Военный кабинет не обсуждал ее.

В Тегеране Черчилль, проигнорировав (или, возможно, по незнанию) предложения Эттли, опроверг предположение Сталина, что в принципе возражает против расчленения Германии, предложенного Рузвельтом, но указал, что если части, на которые будет разделена Германия, не будут присоединены к другим территориям, то они потом воссоединятся. «Вопрос не в том, чтобы разделить Германию, а в том, чтобы дать жизнь отрезанным частям… Даже если удастся растянуть все на пятьдесят лет, это уже немало» [8] . Похоже, он занял еще более уступчивую позицию в Москве в октябре 1944 года, когда призвал Сталина подумать о федерации южногерманских государств (включая Австрию), отдельной Рейнской области и международном контроле над Руром, Сааром и Кильским каналом – предложения, почти идентичные тем, которые содержались в плане Моргентау.

В целом Черчилль разделял нелюбовь Рузвельта к «разработке планов для страны, которую… еще не оккупировали». В конце 1944 года он писал Идену:

«Было бы ошибочно пытаться на листочках бумаги описать, какими будут обширные эмоции возмущенного и трясущегося мира сразу же после окончания борьбы или когда на смену горячности неизбежно придет холодный озноб. Эти повергающие в трепет эмоциональные приливы и отливы чувств доминируют в сознании большинства людей, и отдельные фигуры становятся не только одинокими, но и бесполезными. Советы по таким повседневным вопросам даются нам постепенно, шаг за шагом или, в крайнем случае, на шаг или два вперед. Поэтому весьма разумно откладывать свои решения как можно дольше и до тех пор, пока не станут известны все факты и силы, которые будут иметь значение в данный момент».

Это, несомненно, добавило привлекательности политике безоговорочной капитуляции, которая описывалась как «не только формула жесткой политики в отношении Германии [но и] формула, позволяющая избежать обсуждения будущего Германии». Часто утверждалось, что эта политика, сдерживая внутреннюю оппозицию Гитлеру, исключала возможность краха Германии до того, как советские войска достигнут сердца Европы. Тринадцатистрочный рассказ Черчилля о событиях 20 июля 1944 года вряд ли позволяет высоко оценить их значение. Но есть четыре момента, о которых следует помнить. Одним из главных аргументов, использовавшихся немецкими националистами для «организации сочувствия» в период между войнами, было сильно преувеличенное утверждение, что союзники не выполнили условия капитуляции в 1918 году. Что немцы воспользовались бы любой возможностью повторить этот процесс, говорят попытки, которые они предпринимали после 1945 года, чтобы навязать своим завоевателям точные обязательства по Гаагской конвенции о сухопутной войне. Во-вторых, одной из главных целей войны было доказать немцам, что агрессия – дело невыгодное. Эта мораль была бы утрачена, как и в 1918 году, если бы условия, предложенные новым немецким правительством, были приняты, поскольку будущие поколения могли бы тогда утверждать, что поражения можно было бы избежать, если бы люди, предложившие такие условия, не ударили в спину нации. Немецкая армия должна была сопротивляться до конца и потерпеть ощутимое поражение на поле боя. В-третьих, весьма сомнительно, что какая-либо группа антинацистских заговорщиков, достаточно сильная для того, чтобы добиться успеха, была бы готова хоть на мгновение рассмотреть условия, на которых к тому моменту должны были настаивать союзники. «Я помню несколько попыток разработать условия мира, которые удовлетворили бы гнев завоевателей против Германии. В изложении на бумаге они выглядели настолько ужасными и настолько превосходили то, что было сделано на самом деле, что их публикация только стимулировала бы сопротивление Германии». В-четвертых, любая политика, не предусматривающая безоговорочную капитуляцию, скорее всего, усилила бы подозрительность русских по отношению к союзникам, что значительно увеличило бы риск заключения ими сепаратного мира. Задача англо-американцев оказалась бы значительно осложнена, если бы Сталин действовал в соответствии с заявленным намерением остановить свои армии, как только последний немец будет изгнан с русской земли. Это возражение не снимается тем фактом, что Сталин, как говорят, был сторонником разработки точных условий капитуляции.

Но если решимость не разрабатывать условия для Германии до последнего момента была разумной политикой, то поспешные отступления от нее выглядели бы бессмысленными. Нужно было либо тщательно рассмотреть планы, разработанные после длительного изучения чиновниками-экспертами, либо вообще отказаться от такой повестки.

Как бы то ни было, этот вопрос обсуждался на высшем уровне эпизодически и без какой-либо справочной документации. Это означало, в частности, что, столкнувшись с планом Моргентау, Черчилль не смог предложить никакой продуманной альтернативы. «Сначала я яростно выступал против [идеи ограничения германской промышленности]. Но президент вместе с господином Моргентау – от которого нам нужно было многое потребовать – был так настойчив, что в конце концов мы согласились его рассмотреть». Иден не присутствовал (хотя, узнав о случившемся, он немедленно отправился в Квебек и горячо осудил план). Главным гражданским советником Черчилля на конференции был лорд Червелл, который, по словам Корделла Халла, убеждал его согласиться, соблазнившись перспективой, что тем самым Британия решит проблему послевоенного экспорта, которая вызывала все большее беспокойство в Лондоне. В то же время президент, наконец, уступил требованию британцев о предоставлении им в качестве оккупационной зоны северо-западной части Германии. Это соответствовало первоначальным планам, предложенным Комитетом Эттли и одобренным Европейской консультативной комиссией. Но в течение некоторого времени президент придерживался идеи о том, чтобы оккупировать немецкие порты, дабы упростить американские линии коммуникаций. «Британский штаб считал, что первоначальный план лучше, а также усмотрел множество неудобств и осложнений при внесении изменений». Говорят также, что британский флот стремился к контролю германских военно-морских баз и верфей. В качестве компромисса первоначальный план был скорректирован таким образом, чтобы предоставить американцам анклав в Бремене и права на железные дороги, ведущие на юг Германии. Как и президент Рузвельт, Черчилль в Квебеке в отсутствие своего главного советника по иностранным делам оказался втянут в обсуждение внешней политики. Он сказал, что у него не было времени для детального изучения плана и, конечно, в ретроспективе он не считает, что серьезно вникал в него. Возможно, он также «поддался на уговоры старого верного друга».

Со стороны союзников были предприняты многочисленные попытки добиться смягчения или хотя бы разъяснения политики «безоговорочной капитуляции». По уже упомянутым причинам они не встретили большого сочувствия у премьер-министра. «Фактические условия, предполагаемые для Германии, если их подробно изложить, не настраивают на успокоение». Но он понимал крайнюю нежелательность ситуации, когда в итоге немцы окажутся «в едином отчаянном блоке, для которого нет никакой надежды». Он уже объяснял, что под «безоговорочной капитуляцией» подразумевается, что способность противника к сопротивлению должна быть полностью сломлена, а не то, что союзники должны запятнать свое победоносное оружие бесчеловечностью.