Шрифт:
Нет, совсем не это влекло меня сюда.
Повинуясь импульсу, я открыл дверь, ведущую из кабинета в смежный с ним конференц-зал. Она легко отпиралась изнутри. Я включил в зале свет. Может быть, снаружи сейчас кто-то видел меня и удивлялся, но мне было уже всё равно. Я должен был ещё раз посмотреть на Альфреда Нобеля, завещательное распоряжение которого положило начало всему.
В этом здании он был вездесущ. Один его портрет висел у двери в холл, другой, побольше, над камином, и я разом вспомнил всё, что слышал когда-либо об этом человеке. В эту ночь и в этом зале его история, казалось, обретала особый вес, становилась сагой, лучше которой и древним грекам не придумать.
Он сколотил своё немалое состояние на взрывчатке! После экспериментов с нитроглицерином, при которых погиб его младший брат, Нобель, в конце концов, изобрёл динамит, первое из простых в обращении взрывчатых веществ, без которого не осуществились бы крупные строительные проекты того времени. Он заработал на прокладке тоннелей, на строительстве дорог и железнодорожных линий, для которых необходимо было пробиваться сквозь скалы и горные хребты, – ну и, конечно, на войнах и производстве оружия. Он был изобретатель и умелый бизнесмен, но жизнь свою провёл одиноко, никогда не женился, не создал семьи, не оставил потомства и умер 10 декабря 1896 года, в тот день, который теперь считается Нобелевским днём. Примерно за год до смерти он составил последнее завещание, в котором отказал в наследстве родным и вместо этого учредил премию, ныне нераздельно связанную с его именем.
Над стеклянной витриной, где были выставлены некоторые изобретения Нобеля и факсимиле его завещания, висели ещё два портрета. На одном была Берта фон Зуттнер, австрийская активистка мира, с которой он много лет состоял в переписке и без влияния которой ему бы, может, и в голову не пришло учредить премию мира. На втором портрете был Рагнар Сольман, назначенный Нобелем распорядитель завещания, которому Нобелевская премия обязана своим существованием не меньше, чем завещанию самого основателя. Именно Сольман в своё время отговорил родственников Нобеля оспаривать это завещание, что они могли сделать с некоторой надеждой на успех, поскольку закон был на их стороне.
И вот я стоял перед портретами трёх человек, олицетворяющих высокие идеалы, и не знал, что мне делать. Воодушевлённые желанием послужить человечеству, они приложили все силы к тому, чтобы улучшить мир, сделать его местом, более пригодным для жизни. Благо остальных значило для них не меньше, чем своё собственное.
И как же их за это отблагодарили? Я присел перед витриной на корточки и прочитал завещание, написанное Нобелем от руки.
Основой фонда станет капитал, ежегодные проценты с которого должны распределяться в виде премии между теми, кто в истекшем году принёс человечеству наибольшую пользу.
Я пробежал глазами строки, в которых были названы категории премии – физика, химия, медицина, литература и мир. Выдержка из завещания заканчивалась фразой, которая во времена Нобеля казалась невероятной:
По моему настоятельному волеизъявлению, при распределении премий не должна приниматься во внимание принадлежность соискателя к какой-либо нации; премию должны получать достойнейшие, независимо от того, скандинавы они или нет.
За это Нобеля клеймили предателем родины.
Я почувствовал, как откуда-то из глубины моего существа поднимается дрожь, и не было ничего, что могло удержать её там. Я сел прямо на пол, сокрушённый, и не мог понять, что со мной. Боже мой, что это?
Перед глазами у меня всё расплылось, по щекам текла влага, и древняя, неведомая боль, казалось, грозила разорвать мне сердце. Я плакал по своим родителям, которых я не знал. Я плакал по Инге, которая покинула меня так рано и внезапно. Я плакал по Кристине, которая уже давно ничего не хотела знать обо мне. Я плакал по себе и по Альфреду Нобелю, который всю свою жизнь был одиноким и печальным и, в конце концов, всё то, что некому было отдать, передал человечеству одним из величайших завещаний всех времён.
Человечеству, которое ответило ему неблагодарностью. Бессовестной и развращённой банде двуногих, которые не остановятся ни перед чем, в том числе и перед тем, чтобы втоптать в грязь память Нобеля, лишь бы подчинить её своим целям.
Зло победило. Мир был в руках сатаны.
Как ни абсурдно это звучит, как ни странно мне это писать, но я верю всерьёз, что мне для того и нужно было вломиться в Нобелевский фонд, чтобы как следует там выплакаться.
Не знаю, как долго я просидел там на полу. В моей памяти этот промежуток времени мог составлять как минуты, так и часы. Я знаю только, что наконец это кончилось и я почувствовал себя опустошённым. Очистившимся, но и хрупким. Поднявшись на ноги, я прекратил борьбу. Я перестал сопротивляться. Больше мне никогда не увидеть Кристину. Она умрёт, и Ганс-Улоф умрёт, и я умру, и всей боли конец.
Когда я вставал, мой взгляд скользнул по портрету Рагнара Сольмана, основателя фонда, и тут я вспомнил, что нынешнего председателя фонда зовут – это имя стояло на табличке у двери кабинета – Михаэль Сольман, и это его внук. В голове пронеслась, словно клочья тумана, мысль написать ему письмо. Будь я в другом состоянии, мне было бы интересно, как бы среагировал человек, ответственный за наследство и память Альфреда Нобеля, обнаружив завтра утром свой кабинет открытым, а на столе письмо от неизвестного с описанием самого большого скандала в истории премии. Замял бы он эту историю? Или выступил с нею перед общественностью?