— Любезный сын мой, — отвечал герцог, — такое решение делает тебе честь. Правда, Пацца не герцогской крови, и при иных обстоятельствах я не выбрал бы ее тебе в жены. Но, принимая во внимание ее добродетели и достоинства, а главное, услугу, которую она нам оказала, я забываю пустые предрассудки. У Паццы душа настоящей герцогини, пусть же она разделит с тобою ирг стол. В нашем отечестве слишком ценят ум и доброту, а потому и простят тебе то, что глупцы называют неравным браком, я же признаю его вполне естественным явлением. Счастлив тот, кто может избрать себе жену умную, способную его понять и полю бить. Завтра же мы отпразднуем вашу помолвку, а через два года повенчаем вас.

День свадьбы наступил, однако, скорее, чем предполагалось Через четырнадцать месяцев по произнесении этих памятных слов Чудной скончался от слабости и истощения. Он слишком серьезно относился к своему долгу и пал его жертвою.

Старая маркиза и Пацца оплакивали своего друга и благодетеля, но плакать пришлось лишь им одним. Душка, не будучи вовсе дурным сыном, рассеивался заботами по управлению, приближенные ждали всяких милостей от нового властелина и не вспоминали о старом, щедрую руку которого навеки сомкнула смерть.

Почтив память родителя великолепными похоронами, молодой герцог отдался весь любви и пышно отпраздновал свою свадьбу, чем вполне очаровал все население Сорных Трав.

Со всех сторон, за сто верст в окружности, народ стекался толпами, чтобы только взглянуть на своего нового герцога; немало восхищались и Паццой, расцветающая красота и очевидная доброта которой привлекали к себе все сердца. Давались бесконечные обеды, произносились застольные речи, еще длиннее обедов, и декламировались стихи, еще скучнее речей.

Словом, это было торжество ни с чем не сравнимое, о котором только и говорили целых шесть месяцев. Когда наступил вечер, Душка предложил руку своей супруге; с холодною вежливостью провел он ее длинными коридорами до замковой башни. Едва Пацца вступила туда, как пришла в ужас от этого мрачного помещения с решетками на окнах, огромными замками и засовами.

— Ведь это тюрьма! — воскликнула она.

— Да, — ответил Душка, бросив на жену угрожающий взгляд, — Да, это тюрьма, из которой ты выйдешь для того лишь, чтобы сойти в могилу!

— Друг мой, ты меня огорчаешь. Разве я провинилась в чем-либо пред тобою? И чем я могла тебя так прогневить, чтобы ты стал мне грозить тюрьмой.

— Память твоя слишком коротка, — вскричал Душка. — Оскорбитель записывает обиду на воде, а оскорбленный вырезает ее на меди и на камне.

— Душка, — возразила встревоженная Пацца, — К чему ты повторяешь мне фразу из тех застольных речей, которые уже давно мне наскучили? Неужели в такую торжественную для нас минуту ты не можешь сказать мне ничего более подходящего?

— Несчастная! — воскликнул герцог, — ты забыла оплеуху, которую некогда дала мне, но я ее не забыл. Знай, я женился на тебе для того лишь, чтоб захватить тебя в свои руга и медленными мучениями заставить искупить оскорбление, нанесенное моему высокому сану.

— Друг мой, — возразила с плутовской миной Пацца, — вы очень походите на Синюю Бороду, но меня этим, смею вас уверить, не испугаете. Я вас хорошо знаю и предупреждаю, что если вы не прекратите немедленно этой глупой шутки, то я прежде, чем вступлю в уготованное мне вами помещение, дам вам не одну, а целых три оплеухи. Поторопитесь же лучше выпустить меня отсюда, иначе, клянусь вам, я сдержу свое слово.

— Так клянитесь, сударыня, сколько угодно, — вскричал Душ ка, разъяренный тем, что не в состоянии запугать свою жертву, — я принимаю вашу клятву и клянусь в свою очередь, что вы не войдете в брачный покой, пока я не окажусь настолько подлым, чтобы еще трижды подвергнуться подобному, лишь кровью смываемому, оскорблению. Посмотрим, кто из нас будет смеяться последним. Рашенбург, сюда!

При этом громовом оклике в башню вбежал бородатый, грозного вида тюремщик. Привычным движением руки он бросил герцогиню на отвратительную кучу соломы и быстро за хлопнул дверь с зловещим, страшным и для невинных звоном ключей и засовов.

Если Пацца и проливала слезы, то проливала их так тихо, что ее не было слышно. Напрасно Душка подслушивал, он только устал и должен был удалиться в ярости, клянясь сломить строгостью эту гордую, несмиряющуюся перед ним душу.

— Месть, — шептал он, — отрада сильных мира сего.

Два часа спустя маркиза получила из доверенных рук записочку, в которой ей сообщалось о горькой участи, постигшей ее племянницу. Как могла попасть к ней эта записка — я. знаю, но не хочу никого выдавать. Пощадить милосердного тюремщика, если бы такой нашелся, — хорошее дело, ныне семена добра редко встречаются в тюремщиках и исчезают с каждым днем.