Сентябрь словно кнопкой калькулятора обнулил придуманные мною наши с Леной отношения: наступила муторная и пропахшая осенним дождем учебная канитель, скрашиваемая только моим верным Лаем.

Учился я по-прежнему без двоек, но и без всякого интереса. Бывая три раза в неделю на тренировках, проходивших в спорткомплексе на территории завода, я по-свойски заходил в отцовский цех, ставший мне гораздо ближе школы. Рабочие приветливо махали мне рукой, здоровались и подшучивали, что я скоро подсижу дядю Пашу.

– А я и не против, – соглашался начальник цеха. – Брошу вас и баб своих на хрен и уеду жить к матери под Калугу. Только она и человек.

Тренер Валерий Петрович гонял меня, как вшивого по бане, и к концу осени я поучаствовал в своих первых соревнованиях – в первенстве предприятий тяжелой промышленности города среди юношей, где, к удивлению многих, занял сразу третье место в личном зачете.

– Смотри, нос не задирай. Случайная победа – еще не успех, – сказал мне после соревнований тренер.

– Случайность – это неосознанная необходимость, – объяснил я.

Валерий Петрович открыл рот от удивления. Но уж коль открыл, надо было что-то говорить.

– Ты откуда такое вот умное… – но дальше свою мысль тренер доформулировать не смог.

Я скромно промолчал. Не говорить же, что это – одна из строчек письма Лены Вершининой, написанного мне прошедшим летом.

Поздней осенью мой Лай влюбился. Его избранницей была ротвейлерша Изабелла с необычайно гадким характером. Она драла всех собак без разбору, невзирая на породу и половую принадлежность. Но к Лаю она питала необъяснимо нежные чувства.

– Аномалия какая-то, – оценила ситуацию мама.

– Не суди по себе! – строго возразил отец, заступившись вдруг за Лая. – Если баба к мужику тянется, значит в мужике что-то есть.

Отец мельком уважительно взглянул на Лая и заспешил на кухню, где зазывно звенел стеклянными колокольчиками дядя Рыбкин.

Роман Лая с Изабеллой развивался бурно, благо ее хозяин обладал уймой времени. Он был свободным художником, точнее, директором ликеро-водочного магазина. Звали Художника Вано Ивановичем. Он обладал выразительной внешностью сына гор и удивительно легкой, можно даже сказать, спортивной походкой и таким же легким характером. Родом он был с Кавказа, но в нашем городе жил уже несколько лет и говорил почти без акцента, о чем я немного сожалел. Мне, человеку, родившемуся в пресной обстановке этнически однообразного советского города, нравились яркие всплески языковой самобытности. Мой вполне посредственный слух с удовольствием улавливал плавную неторопливость речи латышей и эстонцев, зажигательный прессинг говора кавказских народов, вкуснейшую мягкость украинской мовы и белорусское добродушное порыкивание. Поднимала настроение и веселая путаница падежей из уст жителей Средней Азии. Я наслаждался этим языковым интернационализмом и через него впитывал в себя симпатию ко всему советскому народу. Вано Иванович был неотъемлемой его частью. Со мной, четырнадцатилетним сопляком, он вел себя на равных – как собачник с собачником.

– Понимаешь, брат Алексей, – говорил он с нескрываемым удивлением, – моя Изабелла любит только двух мужчин: мэня и твоего Лая. Я – почти нэ в счет, потому что я хозяин. Как говорится, хочешь любви за деньги – купи собаку. Но твой уважаемый кобель своей китайской харизмой покорил мою педантичную немецкую суку. Я своей пэченью чувствую давление мудрого Востока на загнивающую Западную Европу. Нэльзя нэ считаться с собачьим инстинктом – он умнее человеческой рассудительности. Если моя дэвочка полюбила твоего уважаемого малчика, к этому нужно относиться сэрьезно. Возможно, ми стоим на пороге создания новой породы: пикрота или ротпика!

Я с ужасом представлял себе этот специфический симбиоз загнивающего Запада и просвещенного Востока: смесь ротвейлера с пекинесом представлялась мне противоестественной и не симпатичной. Возможно, у Вано Ивановича, Изабеллы и Лая было другое мнение.

Трудно сказать, чем бы закончились кинологические мечтания директора ликеро-водочного магазина, если бы не диагноз ветеринарного врача. Вано Иванович, желая провести обычный профилактический осмотр своей любимой собаки, совершенно неожиданно узнал от ветеринара, что его драгоценная Изабелла еще в щенячьем возрасте была лишена заводчиками возможности испытать счастье материнства. Сын гор в своем горе был безутешен и на долгое время утратил привычное красноречие.

– Пойми, друг Алексей, для меня Изабэлла – болше, чэм собака, болшэ, чэм любимая жэншина. Я хотэл от нее детэй, понымаэшь?

Я понимал.

После Нового года, точнее сразу после зимних каникул, в нашем классе появился новый ученик. Это был сын только-только назначенного директора школы – грозного и крикливого дядьки с мужественной фамилией Лютиков. Разумеется, сын был Лютиковым тоже. И был не меньшим крикуном, чем его папа. Иногда казалось, что рыжий и мордатый Лютиков-младший время от времени забывал, что он пока еще не директор школы, и пытался ровнять и строить не только одноклассников, но и учителей. Лютиков был человеком самодостаточным и ни с кем из одноклассников не сходился, предпочитая дружить с самим собой. Ребят в классе это устраивало, девочек тоже. Так бы и жили мы в параллельных мирах, если бы не желание скандального Лютикова-младшего, получившего в классе за вечные вопли по поводу и без повода прозвище Граммофон, вступить в комсомол. Формально в комсомол должен был его рекомендовать сбор пионерского отряда нашего класса, в котором оставалось около тридцати великовозрастных балбесов без пионерских галстуков, включая, разумеется, и меня. Наша классная, математичка Клавдия Сергеевна, собрала после уроков класс и поручила комсомолке Лене Вершининой, остававшейся по чьей-то забывчивости не переизбранным председателем совета пионерского отряда, вести пионерский сбор.

Сначала все было обыденно и скучно. Лена открыла сбор, за который мы дружно проголосовали, не испытывая особых восторгов от своих демократических прав, а потом Клавдия Сергеевна с выражением зачитала заявление Граммофона в пионерскую организацию с просьбой направить его «на передний край борьбы советской молодежи за светлые идеалы коммунизма». С чего это вдруг Граммофон решил отправиться на этот самый передний край, в заявлении не говорилось. В классе после оглашения его героического устремления в воздухе повисла тень всеобщего пофигизма. Тишина словно кричала: «Ну написал и написал, а к нам-то вы, Клавдия Сергеевна, чего докопались? Принимайте вы этого придурка куда хотите – нам его личная жизнь не интересна». Вероятно, еще мгновение и торопящиеся по своим делам одноклассники подняли бы за рекомендацию Граммофона в комсомол руки и отправились по своим делам. Но второгодник Валера Обмолотков, посмотрев на класс глазами Колумба, наткнувшегося на Америку, интеллигентно изрек: