Трудно сказать, когда Антон впервые понял, что такое злость. Возможно, это произошло еще в пеленках, когда у матери неожиданно кончилось молоко. Антон сначала просто недоумевал по этому поводу, а когда же ему предложили взамен бутылку с натянутой на горлышко соской, вот тогда-то все его существо и воспротивилось такой несправедливости. Сначала он выплевывал соску и непослушными ручонками отпихивал от себя бутылку, пытаясь втолковать неразумной женщине, что он не желает брать в рот эту противную резину, а хочет вкусную мамину грудь. Но его мнение, похоже, никого не интересовало – ему настойчиво продолжали запихивать в рот соску. И вот тогда он разозлился. Он задергал руками и ногами, закричал изо всех своих младенческих сил, стараясь как можно доходчивей втолковать всем и каждому: я злюсь!

Впрочем, сейчас подтвердить это не смог бы никто, даже сам Антон. Так же можно сказать, что впервые он разозлился еще при родах, когда треклятая пуповина обмоталась ему вокруг шеи и стала душить, душить, душить…

А если говорить о настоящей, осознанной, рвущейся изнутри злости, когда кровь застилает глаза, когда перестаешь мыслить разумно и живешь одной лишь злостью, когда хочется уничтожить объект своей ненависти… то, пожалуй, первый такой случай, навсегда оставшийся у Антона в памяти, произошел, когда он учился в четвертом классе.

Хулигана звали Бек. Антон считал тогда, что это кличка, и все никак не мог понять, за что тот ее получил; только позже он узнал, что это была его истинная фамилия. Собственно, настоящим хулиганом Бек не был. Он был из тех, кто никогда не приобретает настоящих друзей, кто прогуливает уроки, чтобы в одиночестве покурить на школьном крыльце, потому что на переменах в свои компании его никто не приглашал, а заводить непринужденные знакомства он не умел, кто все свои странные и непонятные большинству сверстников дела предпочитает творить в одиночестве, кто никогда не влезает в большие драки, но вместе с тем слывет грозой младшеклашек.

Антон в те времена считался младшеклашкой, и Бек был для него чем-то вроде пугала. Он казался ему каким-то сверхъестественным существом, вездесущим и грозным, и то, почему старшеклассники без страха и даже наплевательски относятся к его присутствию в своей среде, было вне его понимания.

Бек был довольно крепким для семиклассника. Роста невеликого, плечи имел широкие и угловатые, а ноги – толстые и короткие, так что со стороны Бек напоминал ходячий шкаф, или, вернее – комод, облаченный в темно-синюю школьную форму. Он никогда не упускал возможности поиздеваться над младшеклашками, причем всегда делал это молча, и лишь маячила на его лице какая-то странная кривая улыбка.

Антону обычно везло. Бек уже давненько охотился за ним и еще парочкой его приятелей, но всякий раз им удавалось уйти от его цепких рук – то выскочат из школы на улицу и что есть сил побегут к гастроному, где всегда можно затеряться, то юркнут в учительскую под каким-нибудь идиотским предлогом, то найдут защиту под крылышком Тошкиной сестры Ирины, которая училась с Беком в одном классе и считала его полным дебилом.

Но однажды Антон попался; зашел в самом конце перемены в туалет, а на выходе уткнулся лбом прямо в чей-то огромный живот. Мысленно ругнувшись, он поднял голову. В груди сразу похолодело – перед ним стоял Бек и улыбался своей знаменитой блуждающей улыбкой. Антон и пикнуть не успел, как крепкая рука схватила его за шиворот и приподняла над полом. Проделано это было с такой легкостью, что Антон сразу же почувствовал себя слабым и беспомощным.

– Попался, – кратко констатировал Бек.

– Отпусти, – слабо дернув ногами, попросил Тошка. – Че я сделал?

– А кто обзывал меня «толстым»? – поинтересовался Бек.

Обзывал его вовсе не Антон, а Костик Жмыхов, Тошкин приятель, но объяснять это Беку не имело смысла. Для него все младшеклашки были на одно лицо.

– Сейчас я из тебя буду делать Иисуса!

Тошке стало совсем нехорошо. Он знал, что значит «делать Иисуса». В том же закутке, где располагались туалеты, было большое окно – начиналось оно почти от самого пола и заканчивалось под потолком; стекла в нем были матовые и очень толстые, небьющиеся, но все же для перестраховки окно было забрано металлической решеткой. Это место и называлось «распятием». Бек имел обыкновение своих жертв пристегивать к этой решетке на все пуговицы, которые имелись на школьной форме, прижав жертву к решетке животом и раскинув ей по сторонам руки. Потом он шнурками привязывал к нижней перекладине ботинки, и жертва уже ничего не могла поделать – только трепыхаться, как попавшая в паутину муха. Самостоятельно вырваться из такого плена было очень трудно, почти невозможно, и надеяться можно было только на то, что после звонка на урок, когда Бек удалится, кто-нибудь случайно наткнется на тебя в этом закутке.

– Не надо, ну не надо, – слабо уговаривал Тошка своего пленителя, не надеясь, впрочем, что уговоры помогут. – Я ничего тебе не сделал. И скоро уже звонок…

Бек не имел желания вести беседу. Молча, точными движениями опытного инквизитора, он пристегнул Тошку к решетке пуговицами на пиджаке, потом раскинул ему руки в стороны и пристегнул манжеты. Зазвенел звонок. Тошка дернулся и забормотал:

– Все, хватит, отпусти, мне на урок надо!

Беку тоже надо было на урок, и поэтому он поторопился кончить дело – завязал шнурки на два узла и, подумав, усилил путы, привязав Тошкину шею к решетке пионерским галстуком.

– Все, отдыхай, – с усмешкой сказал Бек на прощание, отвесил затрещину, и Тошка услышал его тяжелые удаляющиеся шаги.

– Эй! – крикнул Тошка с отчаянием. – Эй ты, Бек, толстый, отпусти меня!

Но от Бека уже и след простыл.

– Гад! – закричал Тошка, дергаясь на решетке. – Скотина толстая!

Больно не было, но зато было очень обидно, настолько, что на глаза навернулись слезы. У четвертого «Б» класса, в котором учился Тошка, сейчас был урок математики, учитель объявил контрольную работу, первую в этом учебном году, и пропустить ее по вине Бека было очень обидно, тем более что вчера Тошка к ней так старательно готовился. Ведь потом ему никто не поверит, что он пропустил контрольную из-за Бека – учитель уж точно не поверит.