Я посмотрела в тарелку. Она была любимая, мы купили ее четыре года назад на блошином рынке в Страсбурге. Раньше, до рождения Ули, мы много путешествовали, объездили если не весь мир, то половину точно.

Из-под тоста выглядывал всадник в нарядном камзоле, скачущий по полю, а по краю тарелки шел золотой ободок. Я думала в детстве, что она, такая красивая, наверняка принадлежала королю. Или, в крайнем случае, принцессе. Когда я ее увидела среди всяких очаровательных чашек, блюдец, сотейников и другой посуды, то вцепилась в маму. У меня словно внутри что-то задрожало: «Хочу, хочу!» Как будто сам всадник мне подмигнул с тарелки и сказал: «Возьми меня к себе домой! В свою коллекцию лошадей».

Продавец, увидев мои умоляющие глаза, добродушно улыбнулся в усы и погладил меня по голове. «У вашей дочери есть вкус, – сказал он маме по-французски, а я перевела. – Это тарелка XVII века». Я вообще-то ненавижу, когда меня трогают чужие люди, особенно за волосы, но тут ради всадника в камзоле стерпела. Скорчила что-то вроде ответной улыбки и даже сделала неловкий книксен. «Женьяль, женьяль» [1] , – пробормотал дядечка и снизил цену. И хотя при упоминании о XVII веке мама слегка усмехнулась, тарелка стала моей! Так всадник покинул родную страну и живет теперь в нашем огромном дубовом буфете за стеклом, так что я могу им постоянно любоваться, когда прихожу на кухню не поесть, а выпить чаю, например.

– У вас у обеих страсть к коллекционированию, – смеясь, сказал папа, когда мы вернулись с прогулки и я кинулась ему на колени с драгоценной тарелкой. Он работал на компьютере в лобби отеля, пока мы с мамой гуляли по Страсбургу.

Мама слегка покраснела, но на самом деле это так.

Она любит ходить по всяким интересным местам типа антикварных магазинов и блошиных рынков и выискивать красивые вещи. Древние бронзовые статуэтки, крохотные книжки на старо-французском в перламутровых обложках с замочком и маленьким ключиком, висящим на цепочке, маленькие стеклянные бутылочки причудливых форм с помутневшими стенками, на которых осели остатки эликсира, гравюры с изображением средневековых городов… Иногда мама только вертит эти вещицы в руках, иногда нюхает и о чем-то мечтательно вздыхает, иногда покупает.

Мамочка! Где же ты? Мы так хорошо понимали друг друга раньше… А теперь точно весь мир рухнул. За пять минут. Почему сейчас ты такая чужая?

И почему мне так плохо, что хочется разгромить все вокруг и даже разбить эту тарелку! Чтобы брызнули осколки по полу и чтобы мне стало еще больнее…

И чтобы я, наконец, закричала во все горло.

Когда вчера на французском мадам Вейле сказала, что три человека из нашей школы поедут на год учиться в Париж, у меня внутри что-то екнуло.

– Илюха, ты что? – спросил Никита, мой друг и сосед по парте.

А я и сам не знаю. Словно током дернуло. А сердце в живот провалилось. У меня однажды так было в детстве, у прабабушки на даче. Там плита электрическая, и, видимо, контакт отошел. Я пельмени варил, ложку сунул в кастрюлю, чтобы их помешать, а меня как ударит! Как будто прямо в грудь. И на языке привкус сразу такой неприятный, железный. Ощущения отстой.

Так и здесь. И я даже не понял, почему меня дернуло. Меня-то точно не отправят. Не из-за чего переживать, да и не нужна мне эта Франция. А когда объявили список, все стало ясно.

Ксюха.

Ксюха во Францию едет. На целый учебный год!

Я словно утонул. И сквозь толщу воды вяло смотрел, как Ксюха вышла к доске, а мадам Вейле сначала пожала ей руку, а потом даже обняла.

– Mes chers amis [2] , – сказала француженка и приложила к глазам белый платок, – времена сейчас непростые, но я верю в дружбу наших стран и очень рада, что Ксения будет учиться в Париже. Она достойна!

Ксюха стояла рядом бледная и, похоже, не слишком веселая. Будто даже расстроенная. Неужели не хочет ехать? А может, она… да нет, нет, не может быть, ей до меня и дела нет.

Она слабо улыбнулась мадам Вейле и пошла за свою парту, где уже ждала Алиска. Пока мадам Вейле толкала речь, та вся извертелась. Чуть ли не подпрыгивала. А когда Ксюха протиснулась мимо нее на свое место у окна, она схватила ее за руку:

– Ксюха! Я ору! Целый год в Париже, красота! Я к тебе приеду!

– Да была я в этом Париже сто раз, ничего там нет интересного… – Ксюха вытащила руку из крепкого, почти боксерского зацепа Алиски, подперла ею голову и уставилась в окно. Кабинет наш на третьем этаже, и видны тополя во дворе. У некоторых прошлой весной верхушки отпилили, и они стояли точно обезглавленные. А молодой клен уже начал рыжеть. Слегка совсем, часть листьев покраснела, остальные пока зеленые.

Интересно, доучится ли Ксюха первую четверть или уже в октябре уедет. Хотя какая разница, месяцем раньше или позже. Все равно ее не будет целый год.

– Ты что, совсем? Не рада, что ли? – допытывалась Алиска. Я слышал ее шепот так отчетливо, как будто она мне на ухо это все говорила. Что почти так и есть, потому что мы с Алиской, получается, совсем рядом друг от друга, разделены только проходом. Они с Ксюхой за третьей партой сидят, и мы с Никитой тоже.

– Рада, рада, – тихо сказала Ксюха, думая о чем-то своем. Но если бы были слышны человеческие мысли, я бы гарантировал, что она подумала: «Отстань от меня, не до тебя сейчас». Ну, может, конечно, тут не стопроцентная вероятность, но девяносто семь процентов точно есть. Вот интересно, научатся ли в будущем люди мысли читать? Тогда никто не сможет схитрить или соврать, все будет на лбу написано, как моя бабушка говорит. Что же с Ксюхой? Что не так? А может, подойти, спросить? Сделать уже шаг. Или подождать… Рано пока…