Моя рука замерла на полпути, поднося вино ко рту, я увидел, что Клелия смотрит на Друза с глубоким сочувствием и восхищением.

«Я исключен из их мира, — подумал я, — и изуродовано не только мое лицо».

Но мгновение ревности было пересилено ощущением власти.

«Это — ложный мир слов, — сказал я себе, — и я могу его уничтожить».

— Ты прав до определенной степени, Друз, — вкрадчиво начал я.

И не упустил быстрой вспышки удивления в его глазах.

— Но, если можно так выразиться, ты путаешь причину со следствием.

Я откинулся назад на кушетке.

— Тебе не нужно притворяться и тратить напрасно сочувствие на те банды негодяев, что Сцевола высылает из города. Тебе, как и мне, прекрасно известно, что они готовы услужить любому человеку с деньгами, который может их нанять — для бунта, убийства да для чего угодно. Сатурнин, например. Или Гракхи. Или сенат, если плата соответствующая…

— Ты говоришь об этих людях, словно они животные.

— Таковы они и есть, в определенном смысле. За исключением того, что животные менее падки на взятки.

Друз вспыхнул:

— Они имеют человеческие права, и эти права последовательно игнорировались. Как еще право может победить в Риме, если не насилием? Это — вопрос принципа…

— Да будь они прокляты, твои принципы! — воскликнул я в сердцах, разозлившись. — Сцевола совершенно прав в одном отношении. Он очистил город от гнезда нарушителей спокойствия, что хороший консул был просто обязан сделать. К сожалению, он не потрудился подумать о последствиях своего акта. Все эти лишенные прав хулиганы вернутся домой. И можешь не убеждать меня, что их местные муниципии обрадуются, когда увидят их. Нарушитель спокойствия в любом месте является таковым.

Друз прекратил взволнованно вышагивать туда-сюда и посмотрел прямо на меня.

— Мне жаль тебя, Луций, — сказал он, к моему удивлению. — Я согласен со всем, что ты говоришь. Ты же знаешь, я — совсем дурак. Но это все сейчас неуместно. Полагаю, ты не можешь этого понять. Ты либо не можешь, либо не хочешь верить, что людям ничего не остается, как жить идеями. Я не сомневаюсь, что ты презираешь меня за такие мысли. В данном случае, что действительно имеет значение — так это то, что италики требуют участия в политической жизни города, которому они служили и помогали стать великим. Вот в чем суть; и если ты не признаешь ее таковой, то ты и все тебе подобные получите опасную и уродливую гражданскую войну [75] на свою шею.

Друз опустился на кушетку и отпил немного вина. Я смотрел на Клелию; ее лицо было белым и равнодушным.

— Если и будет гражданская война, — сказал я, — хотя я думаю, лучше называть это восстанием, то за нее в ответе будешь ты, и Гракхи, и все остальные непрактичные мечтатели. Ты говоришь о власти идей, и я согласен с тобой. Но никто из вас не обладает ни политическим, ни здравым смыслом гуманности, чтобы понять, каков может быть результат ваших идей. Вы — идеалистичные дети. Вы открываете клетку льва и вопите о неблагодарности, когда он набрасывается на вас, чтобы растерзать. Вы отказываетесь учиться на чужом опыте. Гракх мертв. Сатурнин мертв. Вы, вероятно, тоже погибнете. Я же предпочитаю жить. Живые люди с умом больше полезны обществу.

— Наша вера не умрет.

На красивом лице Друза было подозрительно возбужденное выражение.

— Хотелось бы мне разделять твою высокомерную уверенность в том, что ты знаешь, что лучше для твоих сторонников.

Внезапно я почувствовал усталость от этого бесполезного спора, бесконечного расхождения во мнениях, управляемого какой-то неясной силой, недоступной логике. Друз умрет счастливым в катастрофе, ответственность за которую ляжет на него, безразличный ко всему, кроме того, не попрал ли он свои принципы. Я находил атмосферу благородной педантичности просто невыносимой.

— Похоже, ты очень уверен в вероятности этого восстания, — небрежно заметил я. — Можно предположить, что ты состоишь в близкой связи с предводителями италиков.

Друз лишь улыбнулся, его самообладание теперь восстановилось; его выдало лишь быстрое изменение выражения лица Клелии. Значит, она тоже об этом знала, но не сказала мне.

— Послушай, Луций, — медленно заговорил Друз спокойным, рассудительным тоном, — я собираюсь представить тебе единственный аргумент, который ты понимаешь. Скоро, возможно, в следующем году или год спустя, я намерен добиваться должности трибуна…

— С программой реформы избирательного права? Сенат наложил бы на это вето. Кроме того, всем хватило одного Сатурнина.

— Я думал, ты согласишься, что я сторонник несколько большей умеренности, нежели Сатурнин. Сенат не настолько неблагоразумен, чтобы не видеть свою выгоду: он определенно одобрил бы мою судебную реформу. В любом случае, мой дорогой Луций, такие затруднения должны волновать тебя в последнюю очередь: ты, говорят, купил себе преторство, а я значительно богаче тебя. О, я наверняка стану трибуном — если, конечно, ты не распустишь слухов, что я, как ты выразился, состою в тесной связи с италиками.