— Герр Пронькин, я готова к вечернему променаду.

И мы пошли гулять. Ефрейтор и баронесса. Почти как принцесса и трубочист. И где-то там в небесах, почти на грани слуха, прошелестело: «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин…»

Территория госпиталя граничила с небольшим хутором всего на несколько домов. На пути встретился какой-то сарай, прилепившийся к краю дороги судя по характерному запаху и звукам, раздававшимся с его стороны, бывший свинарником.

Здесь нас неожиданно окликнул часовой, оказавшийся на поверку санитаром Горемыкиным:

— Когой-то несёть на ночь глядючи?! — далеко не уставной недовольный окрик часового заставил нас вздрогнуть, — ох, ты ж… никак госпожа Вревская, простите, не признал. Гаврила? Ох, итить яго! Господин ефрейтор!

— Да ладно тебе, Алексей. Как служба?

— Ничаго. Живой ишо.

— Тихо в округе? Немцев нет?

— Да откуды ж им взяться-то, окаянным? Казачки кажный холм и балку прошерстили. Будьте покойны! — Горемыкин многозначительно поправил ремень своей мосинки.

— Прекрасно. Мы погуляем тут неподалёку, подышим воздухом. Тепло. Ты по смене передай, чтоб особо не всполошились, когда ночью возвращаться будем, да не стрельнули сдуру.

— Не сумлевай…тесь, Гаврила Никитич, всё как есть по команде доложу.

— Спасибо, браток!

Мы миновали пост и спустились по склону холма, на котором расположился госпиталь. Здесь начинались возделываемые местными пейзанами поля с чернеющей землёй, пестрящие островками пробивающейся травы и редкими хозяйственными постройками. Вдоль пашни по краю межи пролегала узкая извилистая дорога, по которой мы с баронессой, не сговариваясь, двинулись мерным шагом, освещаемые тусклым светом молодой луны.

Я, верный обещанию, продолжал молчать, стараясь всё же идти так, чтобы расстояние между мной и Ольгой было минимальным. Почему-то сегодня присутствие этой женщины рядом возбуждало сильнее, чем любые мысли и фантазии с её участием накануне.

— Благодарю, Гавр, — неожиданно произнесла Вревская. При этом лицо её вновь приняло серьёзное и…какое-то умиротворённое выражение, — полагаю, в молчании больше нет нужды. Правда, правда! Довольно мрачного настроения. Лучше расскажите что-нибудь. Я слышала от ваших сослуживцев из штурмового батальона, что вы мастер сказки пересказывать. Порадуйте спутницу.

— А, может, лучше стихи? — выпалил я и тут же прикусил язык. Но было уже поздно. Блин, я же ни фига не помню, какие стихи сейчас уже есть, а какие ещё не написаны!

— Ой, и стихи, и стихи обязательно! Но потом обязательно сказку! — захлопала в ладоши Вревская, немедленно превратившись в капризную девчонку. И я легко представил её школьницей, вернее, гимназисткой. Тем боле что серое одеяние сестры милосердия к этому располагало.

И я мысленно плюнул: какая разница? Спалюсь, не спалюсь? Сколько мне тут осталось. А ей? Этой девчонке. Пусть она хоть трижды баронесса. Жизнь проходит, а кругом война, тиф, грязь и смерть. Да мало ли что ещё? Я сам завтра свалю за речку в батальон и займусь плотным поиском Демиурга. «Подарок» Смотрящего пока не сработал, но там, за речкой, наверняка заработает.

А если завтра какой-нибудь шальной немецкий «чемодан» превратит моё тело в ошмётки плоти и всё пойдёт прахом, запуская новый виток миссии…не всё ли равно, что сегодня узнает Ольга?

— Эй! Гавр? Очнитесь! Вы где витаете? — оказывается, я продолжал идти, абсолютно не видя ничего перед собой, и не заметил, как Ольга оказалась на несколько шагов позади.

Пришлось встряхнуться.

— Тогда, пожалуй, и правда стихи! Точно, для начала, стихи… — и почти сразу начал читать. Просто так, влёт. Всё, что пошло на ум. Не обращая внимание на внутреннюю дрожь от столь притягательного и будоражащего смущения слушательницы, не отрывавшей от меня взгляда.

Начал с почти полузабытого школьно-студенческого джентльменского набора, используемого для охмурёжа сокурсниц, не особенно искушённых в лирике Маяковского, Гумилёва, слегка разбавленного Есениным, Блоком. Ну и без Александра Сергеевича никак. Он же наше всё!

Затем, обнаглев, ещё более возбуждённый молчаливым восторгом баронессы, не отрывавшей от меня распахнутых серых глаз, перешёл на Высоцкого, а потом и на любимые строки Киплинга, что неожиданно заставило баронессу уже через несколько минут подпевать исполняемой мной с лёгкой фальшью «На далёкой Амазонке…», плавно перетёкшей в задорную и беспроигрышную «Мохнатый шмель — на душистый хмель…». И вполне предугаданный экстаз потрясённо внимающей каждому слову слушательнице от стихотворения «Серые глаза рассвет…»

Час пролетел словно вздох. Я почти охрип, но был, как ни странно, счастлив. А кто бы ни был от льстивого внимания столь притягательной девушки? Ольга оказалась великолепной слушательницей, тонко чувствующей настроение и ритм. И пела баронесса во сто крат лучше новоиспечённого ефрейтора, которому если не медведь, то барсук точно оттоптал как минимум одно ухо.

— Я знала, что у вас, Гавр, потрясающая память, но эти строки…волшебство. И читаете вы…как бы это сказать, немного странно и совершенно иначе принятого в обществе канона, по-особенному расставляя акценты. Вот что значит самобытность и свободное образование. Да и многое из прочитанного вами я слышу совершенно впервые! — она подняла лицо к серпу луны и повторила недавно услышанное с придыханием: