— Вы говорите страшные вещи, Гаврила Никитич.

— Слова не так страшны, как реальность. Через три года тяготы Великой войны: антисанитария, плохое питание, скученность военных лагерей и лагерей беженцев — всё это приведёт к пандемии испанского гриппа, который за несколько лет в России выкосит, вдумайтесь в три раза больше народу, чем погибнет в этой войне!

За столом повисло неловкое молчание. Князь сцепил побелевшие пальцы рук в замок, навалившись на столешницу.

— Что же мы делаем…Господи, что же нам делать? — в голосе военного врача застыло отчаяние.

— Что делать, Иван Ильич? Работать, жить, любить, наконец! И как можно реже предаваться отчаянию. Ведь никто не знает, где найдёт свою смерть. Отсюда и ожидание её столь тягостно. И лучше всего проводить это время, сохраняя достоинство.

— Хм, теперь я намного больше понимаю, что вы чувствуете, глядя на моих подопечных сестёр милосердия, — задумчиво пробормотал бывший приват-доцент.

— Помимо гордости за Россию и едва сдерживаемого полового влечения? — последнюю часть фразы я добавил почти шёпотом.

— Что? Ах…да вы шутник, Гаврила Никитич! Издеваетесь?

— Нет, Иван Ильич, просто хочу немного искупить свою вину: я виновник вашего мрачного настроения.

— Тогда может, нам немного развеять тоску? — подмигнул мне коллежский асессор, доставая жестом фокусника конусообразную чекушку шустовского из-под полки.

— Что ж, возражений не имею, — подкрутил я правый ус. Благодаря подарку своих сослуживцев, мне удалось утром привести своё лицо в соответствии с местными понятиями и своеобразной модой. Усы и щетина уже порядком отрасли, было за что ухватиться. Золингену работы хватило, а я умудрился порезаться всего три раза.

Коньяк лишь разогнал немного кровь, да растворил в себе мрачные мысли, навеянные откровениями с моим начальником. Как ни странно, теперь я тоже всё больше проникался его принципом о многих печалях во многих знаниях. А ведь я ему не рассказал и о десятой части тех несчастий, что обрушаться на русского человека в ближайшие пять-десять лет. Мало кто сможет справиться с подобным грузом, и я не хочу стать вестником апокалипсиса. Но всё, что в моих силах для Ивана Ильича я сделаю…

Вечер прошёл снова за тетрадями. На этот раз врач принёс толстенный рецептурный сборник фармацевта 1912 года издания. И начался форменный ад. Вяземский заставлял меня вспоминать и выписывать все рецепты подряд, какие я мог припомнить: мазей, кремов, присыпок, порошков, настоек, болтушек, растворов. И вскоре дело пошло! Врач терпеливо сравнивал мои каракули с соответствующими разделами в сборнике, дотошно выспрашивая для чего применяется то или иное средство. Не знаю, причина ли в том великолепие шустовского нектара, либо методическая система князя, но он-таки подобрал ключик к этому разделу памяти!

Мы просидели до темноты, пока в вагоне не включились электрические фонари, а на нашем столе отдельная лампа под небольшим медным абажуром. Глаза князя алчно блестели. Так, наверное, выглядел сказочный кощей, который «чах над златом», о чём я не преминул сказать Ивану Ильичу.

— Да Кощей жалкий нищий по сравнению со мной, дорогой ты мой Гаврила! Ты и не представляешь, сколько из всего этого можно будет реализовать на практике. А парадоксальная недооценка медицинского нитроглицерина у нас в России, гениальная находка инсулина в поджелудочной железе собаки и выделение его из телячьих эмбрионов…это просто, просто у меня нет слов!

Въедливый князь настолько вошёл во вкус, что помимо моих воспоминаний о рецептурном курсе фармакологии успевал цепляться и за совершеннейшие, казалось бы, пустяки. Например, он заставил меня вспомнить одну из лабораторных, когда мы в домашних условиях получали лизоцим из куриных яиц и лимонного сока. Казалось бы, пустяк, в моём времени чистый лизоцим или лекарственные препараты на его основе найти не проблема. Но для этого времени… Мда-а-а, чтобы я делал без бывшего приват-доцента. Терпение моё лопнуло на мечниковской простокваше. Услышав о её бактериальных и «омолаживающих» свойствах, Вяземский и вовсе потерял берега. Пришлось отбояриваться тем, что Шахерезаде, то есть, вольнонаёмному Пронькину, пора баиньки. И то правда, вокруг все уже собирались отходить ко сну, и я боялся, что Семён меня не дождётся.

Так и вышло. Рыжий дрых без задних ног, как спят люди с абсолютно спокойной совестью. А вот мне не спалось. Нет, с совестью было всё почти более-менее неплохо, просто жалко было терять время на сон. Пары коньяка давно улетучились, и я сунулся было на свежий воздух с намерением провести очередную тренировку, но погода внесла свои коррективы. С наступлением темноты пошёл мокрый снег, плавно перешедший в настоящий ледяной дождь.

К моменту, когда я было сунулся наружу, давно ударил мороз, превратив все наружные поверхности вагона, а в особенности крышу в настоящий каток. Даже босиком мне не удалось сделать нормально и пяти шагов. Мда…манией самоубийства я пока не страдаю. Пришлось обойтись программой минимум в тамбуре: шесть чередующихся подходов по сто отжиманий на кулаках, приседаний «пистолетиком» со сменой ноги и отжиманий в стойке на руках. Результатом стало пропотевшее насквозь исподнее и жуткий голод, от которого мелко тряслись руки и урчало в животе. Похоже, обычное трёхразовое солдатское питание и чай-коньяк с начальником полностью исчерпали необходимый при подобных нагрузках калораж. Сходив в потёмках за сменой белья, развесил сушиться мокрое на одной из протянутых для такого случая верёвке. Ковша ледяной воды хватило освежить немного разгорячённое тело.