— «Что-то не так?» — передразнил русский. — Для таких, как ты, все так. Всегда.

— На что вы намекаете, гражданин?

— Намекаю? Я не намекаю. Я говорю то, что и так яснее ясного. Умеете вы устроиться.

— «Вы?» Кто это «вы»? — вскинулся Танкилевич. — Решили возводить поклеп, так хотя бы имейте мужество говорить прямо.

— Чтобы сказать то, что я говорю, мужества не нужно, — ответил русский. — Нужно только разуть глаза. И сразу видно, что для вас, евреев, всегда и везде особое обслуживание. Ведь правда же?

И русский повернулся за поддержкой к окружающим. Но они молчали. Танкилевичу даже показалось, что на лице кассирши промелькнула тень неодобрения. Впрочем, поддержки он и не ждал. Сколько приходилось сталкиваться с подобным антисемитизмом — и никто ни разу не сказал ни единого слова в защиту. Сердце колотилось в груди — казалось, вот-вот разорвется. Он покрепче ухватил чеки и поднял их повыше, чтобы всем было видно.

— «Особое обслуживание»? — спросил Танкилевич. — Вы об этом?

Русский не сдавался:

— А у кого еще такое есть? Я бы тоже хотел себе такие привилегии. Но они только для евреев.

— Тоже хотели бы такие привилегии? — взревел Танкилевич. — Тогда вам надо в сорок первый, когда немцы вели евреев в лес, на расстрел!

— Ой, да ладно! — сказал русский. — Опять немцы и все такое? Вас послушать, так одни только евреи пострадали. Всем досталось. Кто пролил крови больше, чем русский народ? Только нас никто ничем не жалует, не так, что ли?

И он снова обернулся к окружающим за поддержкой. Сначала к молодой женщине, но та по-прежнему держалась настороженно и замкнуто. Затем к рабочему.

— Скажи, дружище? — спросил русский.

Работяга помолчал, а потом ответил с татарским акцентом — согласные, словно камушки, перекатывались у него во рту.

— Да, пострадали все, — сказал он. — И не только от немцев.

— А, понятно, — протянул русский. — Кругом одни представители притесняемых меньшинств. Вон как оно повернулось. Мы, русские, поднимали эту землю — скажете, нет? — а теперь мы для всех гады. Должны все время каяться и просить прощения у каждого встречного-поперечного.

Русский вошел в раж и, с вызовом поглядывая вокруг, уже не ждал ни от кого солидарности. Он вызверился на Танкилевича.

— Черта с два я стану просить прощения у таких, как ты! Тебе особо деньги дают, а у меня дыра в кармане. Мало немцы вас положили в сорок первом!

«Приехали», — подумал Танкилевич. Фитиль был подожжен, и заряд сдетонировал. Кровь у него закипела. Он маханул хеседскими банкнотами перед лицом русского.

— Я тебя уничтожу, мразь! — взревел он.

— Ага, как же, попробуй только!

Но между ними уже кинулась молодая женщина с дочкой. Работяга успел перехватить русского и крепко его держал. Кассирша очнулась и заявила:

— Ведите себя культурно, а то полицию позову!

На этом спектакль в общем и в целом завершился.

Танкилевич вышел с рынка сердце так и не унялось, авоська с продуктами тяжело оттягивала руку, — и уныло побрел на остановку троллейбуса.

Девять

Обычно Танкилевич с дороги звонил Светлане, чтобы она встретила его на машине. Сегодня он звонить не стал. А когда она позвонила, не ответил. И все же, выйдя из троллейбуса и не увидев ее в ту же секунду, он разозлился. Авоська била по бедру, бритвой резала плечо, пока он брел от конечной остановки троллейбуса к дороге, где находилась стоянка машин и такси. Вечерело, но солнце еще не садилось, и все было прекрасно видно. Не успел он сделать несколько шагов, как заметил Светлану — она шла ему наперерез. По ее лицу, ее поведению было ясно, что она уже все поняла.

— Отказала?

— Не хочу об этом говорить, — отрезал Танкилевич.

Светлана потянулась за сумкой, Танкилевич сделал вид, что не отдаст.

— Не геройствуй, ты едва живой, — сказала Светлана и отобрала сумку.

До машины шли молча, Светлана по пути украдкой поглядывала на него.

Была ли за сегодняшний день хоть одна светлая минута? За целый день человеческой жизни? От рассвета до заката? Хоть один просвет? Да, один был. Неподалеку от продуктового рынка, когда он остановился перевести дух, его нагнали молодая женщина и ее дочурка. Он ничего от них не ждал, отвел глаза. Но женщина сказала: «С моей матерью работала еврейка, врач-окулист. Муж ее был химиком. Честные, уважаемые люди. Теперь они в Израиле. Сколько таких ценных кадров мы потеряли? Интеллигентов. Специалистов. Тысячи! Я их понимаю. Дремучая у нас страна, и люди дремучие. Мне стыдно перед дочерью за нашу страну».

Они молча убрали продукты в багажник, и Танкилевич разместился на пассажирском сиденье. Светлана молча вырулила на дорогу и двинулась в сторону дома. Своим молчанием Танкилевич словно безмолвно приказывал и Светлане сохранять молчание. Но постепенно жене становилось невтерпеж молчать, а заставить ее так долго сдерживаться ему никогда не удавалось. Он резко повернулся к ней и крикнул:

— Что ты хочешь от меня услышать? Она плюнула мне в лицо! Вот и весь сказ.

— Не надо было тебя одного отпускать, — сказала Светлана — это был давний предмет их склок.