Лира едва могла усидеть на месте. Но Фардер Корам знал этикет таких встреч и взял с блюда еще одно медовое печенье со специями. Пока он жевал, доктор Ланселиус обратился к Лире.

— Насколько я понимаю, в твоем распоряжении имеется алетиометр, — к большому ее удивлению сказал он. Откуда он мог это знать?

— Да, — сказала она и, побуждаемая Пантелеймоном, куснувшим ее, добавила: — Хотите посмотреть?

— Очень хотел бы.

Она неловко залезла в непромокаемую сумочку и вручила ему бархатный сверток. Он развернул его и стал разглядывать с огромным вниманием, как ученый, раздобывший редкий манускрипт.

— Какая изысканность! — сказал он. — Я видел еще один экземпляр, но не такой совершенный. А книга символов у тебя есть?

— Нет, — начала Лира, но Фардер Корам ее перебил:

— Нет, к великому сожалению. У Лиры есть алетиометр, но никакой возможности прочесть его показания, — сказал он. — Это такая же тайна, как лужицы туши, по которым индусы читают будущее. А ближайшая известная мне книга находится в аббатстве Святого Иоганна в Гейдельберге.

Лира поняла, почему он так говорит: он не хотел, чтобы доктор Ланселиус узнал о ее возможностях. Но заметила и то, чего не заметил Фардер Корам: как возбудился деймон доктора Ланселиуса. Она поняла, что притворяться бессмысленно. И сказала:

— На самом деле я его понимаю, — обращаясь одновременно к доктору Ланселиусу и к Фардеру Кораму.

Отозвался Консул:

— Очень мудро. Как ты получила его?

— Мне его дал Магистр Иордан-колледжа. Доктор Ланселиус, а вы знаете, кто их сделал?

— Говорят, они изготовлены в городе Праге, — сказал Консул. — Ученый, изобретший первый алетиометр, по-видимому, искал способ измерить влияние планет в соответствии с астрологическими представлениями. Он хотел сделать устройство, которое откликалось бы на идею Марса или Венеры, как компас откликается на идею Севера. Это ему не удалось, но изобретенный им механизм явно на что-то откликался, хотя никто не мог понять на что.

— А откуда взялись символы?

— О, это было в семнадцатом веке. Символы и эмблемы встречались на каждом шагу. Здания и картины создавались таким образом, чтобы их можно было прочесть, как книги. Каждый предмет означал что-то другое; если у вас был подходящий словарь, вы могли читать саму Природу. Поэтому неудивительно, что философы пользовались символикой своего времени для того, чтобы истолковать знания, пришедшие из таинственного источника. Но, знаешь, последние два века ими серьезно не пользовались. — Он вернул Лире алетиометр и добавил: — Можно тебя спросить? Как ты его понимаешь без книги символов?

— Я стараюсь выбросить из головы все постороннее и гляжу в него, вроде как в воду. Ты позволяешь глазам найти правильный уровень, потому что они только на нем останавливаются. Вот так как-то, — сказала она.

— Нельзя ли посмотреть, как ты это делаешь? — попросил он.

Лире хотелось сказать «да», но она посмотрела на Фардера Корама: одобрит ли он. Старик кивнул.

— Что мне спросить? — сказала Лира.

— Каковы намерения тартар в отношении Камчатки?

Это было нетрудно. Лира поставила стрелки на верблюда, означавшего Азию, которая означала тартар; на рог изобилия — Камчатку с ее золотыми шахтами; и на муравья, который означал деятельность, а значит, намерение и цель. И замерла, удерживая в уме три уровня значений и спокойно дожидаясь ответа, который пришел почти сразу. Длинная стрелка подрожала на дельфине, на шлеме, на младенце и на якоре, поплясала между ними и сложным ходом, непонятным для мужчин, но спокойно отслеживаемым Лирой, добралась до тигеля.

Когда она совершила эти движения несколько раз, Лира подняла голову. Она поморгала, словно выходя из транса.

— Они сделают вид, что хотят напасть на нее, но на самом деле не нападут, потому что она слишком далеко и им надо будет сильно растянуться, — сказала она.

— Не объяснишь мне, как ты это поняла?

— Дельфин — одно из его глубинных значений — игра он игривый. Я знаю, что значение именно это — стрелка останавливалась там несколько раз, и ясно стало только на этом уровне, ни на каком другом.

А шлем означает войну, и вместе они означают, что война понарошку, а не всерьез.

А младенец означает — он означает трудность, — и будет трудно напасть, и якорь показывает почему: потому что они вытянутся, как якорный канат. Вот как я это понимаю.

Доктор Ланселиус кивнул.

— Поразительно, — сказал он. — Я тебе очень благодарен. Я этого не забуду.

Потом он странно посмотрел на Фардера Корама и снова на Лиру.

— Могу я попросить тебя еще об одном опыте? — сказал он. — Во дворе за домом висят на стене несколько веток облачной сосны. Одной из них пользовалась Серафина Пеккала, остальными — нет. Можешь определить, какая ветка — ее?

— Да! — сказала Лира, всегда готовая похвастаться своим умением, и, взяв алетиометр, выскочила во двор. Ей не терпелось посмотреть на облачную сосну, потому что с ее помощью летают ведьмы, а она никогда этой сосны не видела.

Когда она убежала, Консул сказал:

— Вы понимаете, кто этот ребенок?

— Она дочь лорда Азриэла, — сказал Фардер Корам. — А мать ее — миссис Колтер из Жертвенного Совета.

— А помимо этого?

Старый цыган недоуменно покачал головой:

— Нет. Больше ничего не знаю. Но она странное, невинное существо, и я беспокоюсь о ней больше всего на свете. Как она овладела этим прибором, понять не могу, но я ей верю, когда она говорит о нем. А что? Что вы о ней знаете, доктор Ланселиус?