— Извините, ваша светлость, — попробовал вставить слово реб Йегошуа Цейтлин, очевидно, желая сказать, что, прося отпустить его, он не имел в виду ничего дурного.

Но Потемкин снова замахал на него своими тяжелыми руками. Теперь ему не были нужны никакие объяснения на свете. Сейчас он хотел слушать только себя. Хотел выплеснуть все, что у него накипело:

— Я уже знаю, Осей Исаакович, что ты желаешь сказать: расточительность вредит мне. Мой образ жизни. Однако они забывают, что я принес в тысячи раз больше, чем растратил. Больше, чем Валленштейн[92] принес Австрии в Тридцатилетнюю войну. А как богат и могуществен был Валленштейн в своей стране! Он мог составить конкуренцию самому императору Фридриху.[93] Я принес своей стране больше, чем Мальборо[94] принес Англии. И пусть они посмотрят в анналах истории, чем Англия ему отплатила. В Англии и во Франции до сих пор есть такая мода: весь народ собирает для победителя и подносит ему в подарок имения и миллионы. А у нас: кражи, взятки, жульничество. Настоящие воры и бездельники сидят в Петербурге и развлекаются в то время, как я здесь ломаю голову из-за каждого заболевшего солдата, из-за каждой недокормленной лошади… А-а-а! Осей Исаакович, ты не знаешь, и многие другие не знают, где тут собака зарыта: меня ненавидят, потому что я не хочу быть медведем, потому что у меня восточные вкусы, потому что я люблю солнце, милое тепло, прекрасную наготу. Сам я происхожу из «хохлов».[95] Это правда. Я родом из Чижева, под Смоленском… Но с детства любил инородцев с горячей кровью, происходивших из солнечных стран: французов, итальянцев, евреев. Солнце, если оно не чересчур жаркое, как в Африке, вскипает в виноградных гроздьях, превращая их в лучшее вино, и в головах, награждая их лучшими умами, внося веселье в сердце… Посмотри только на великие культуры. Откуда происходят они все: греки, евреи, римляне? Все они происходят из благословенного средиземноморского климата. Поэтому я всегда выбирал своих лучших сотрудников из их числа — самых способных, самых честных, самых умных. Я очень хорошо знаю, что каждая гора состоит из песчинок, а каждое море — из капель. Поэтому передаю все мои планы в их руки. Я — выпивоха. Мне не хватает терпения, усидчивости, последовательности. У меня еще есть устремленность, полет, масштаб. Но одного этого мало, мало… Толстокожие, которые сидят там, в Петербурге, якобы русские прусского происхождения, не понимают этого. Я им как кость поперек горла. Я и мои лучшие, отборные помощники…

И чем дольше Потемкин говорил, тем яснее становилось реб Йегошуа Цейтлину, что у них обоих сегодня тяжело на сердце, и каждому хотелось выговориться. И еще он понял, что, в конце концов, каждый из них погружен в собственные проблемы и очень мало думает о другом.

Светлейший князь постарел, а он, реб Йегошуа, устал, и ничего больше…

Реб Йегошуа Цейтлин начал искать повода завершить этот неудачный визит. Воздух в Розовом зале стал казаться ему душным, неуверенные шаги Потемкина немного пугали…

И тут посреди своей кипучей речи светлейший князь выкрикнул грубое слово, которым имел обыкновение заканчивать свои патетические речи, когда доходил до высшей точки кипения в своем правдоискательстве. Это было «истинно русское» слово с настоящим русским пылом, и чья-то «мама» играла здесь главную роль…

Но не докричав этого пламенного заключительного слова, «светлейший» снова схватился одной рукой за сердце, а другой оперся на стол. Стол поехал под его весом. Лицо Потемкина налилось кровью…

Реб Йегошуа Цейтлин вскочил, подбежал, поддержал его, а свободной рукой схватил серебряный колокольчик, стоявший на столе, и громко зазвонил.

Это был один из первых приступов, приведших к смерти Потемкина несколько месяцев спустя.

Часть вторая

РЕБ ЙЕГОШУА ЦЕЙТЛИН

Глава семнадцатая

После смерти Потемкина

1

В начале 1793 года, после Хануки, когда установились снежные пути, из Кишинева за Днестр отправились закрытые почтовые сани — тесные, с одним маленьким окошком и безо всех тех удобств, которые имелись в широкой зимней карете богача, но зато эти сани были легки на ходу и не настолько зависели от постоянства морозов, как тяжелая фура. Почтовые сани быстро неслись по свежепроложенной военной дороге, которая тянулась от Балты к Виннице, а оттуда — на Киев по большому Екатерининскому шляху, ведшему с Украины через Белоруссию в Петербург.

Снег, как и мороз, во вновь завоеванных областях был не таким надежным, как в глубине России. Вьюги частенько перемежались здесь с холодными дождями. Только вчера дорога была жесткая и гладкая, как мрамор, а сегодня это была мокрая снежно-ледяная каша, от которой и лошади, и седоки выбиваются из сил. Однако чем дальше с юга на север, чем ближе к Киевской губернии, тем надежнее и крепче становился санный путь, тем быстрее скользили почтовые сани, тем реже приходилось менять лошадей на станциях.

Это реб Йегошуа Цейтлин, бывший провиантмейстер великой русской армии, торопился теперь домой, в Белоруссию. Он в последний раз посетил сейчас Новороссию и ликвидировал там все остававшиеся еще у него дела. Теперь, после заключения мира с турками и после отторжения от Польши всей Подолии, реб Йегошуа Цейтлин был уже далеко не так сильно измучен делами, как прежде, когда Потемкин был жив, а война шла из года в год на тысячеверстном фронте — от Феодосии на Черном море до Каменца-Подольского на Днестре.[96] Но купеческий темперамент и бурная энергия даже сейчас не позволяли ему тащиться неделями на роскошной широкой карете со всеми удобствами, подобающей богачу. Он предпочитал как можно быстрее добраться до цели. Он научился этому во времена стремительных перемещений по всему обширному фронту. Способность к молниеносным маршам была одним из самых больших достоинств русского солдата, при помощи которого он бил привыкшего к удобствам, по-восточному расслабленного турка. Жара и дождь, пыль и грязь, голод и холод никогда не останавливали его, не заставляли свернуть с избранного маршрута…

На этот раз нетерпение несло реб Йегошуа Цейтлина в Устье Могилевской губернии. Это было его единственное имение, где он начал строить дворец для себя, с удобными квартирами во флигелях для близких и родных, с синагогой для изучения Торы и с большой библиотекой для изучения светских наук. Короче, он задумал основать своего рода академию для еврейских мудрецов, ученых, писателей и талмудистов; место сбора для всех духовных сил еврейства, раскиданных по пограничным губерниям, для талантливых людей, которым нельзя было переступать пресловутую «черту», отделявшую их от запретных внутренних губерний России; людей, которые не могли объединиться хотя бы из-за длинных дорог, а точнее, бездорожья, лежавшего между ними. Устье должно было стать, по его замыслу, тем же, чем стало для еврейских мудрецов Явне[97] после разрушения Второго храма. Они должны были поселиться там со своими семьями, освободиться от забот о пропитании и заниматься изучением Торы и служением Богу, доводить свои знания до высших ступеней. В этой возвышенной духовной атмосфере он, реб Йегошуа Цейтлин, надеялся отряхнуть с себя военную пыль, избавиться от забот об оплаченных и неоплаченных счетах и погрузиться телом и душой в свои научные работы, которые много раз начинал, прерывал и никогда не доводил до конца.