Я что-то хриплю, счастливо улыбаюсь и падаю на ноющие колени. Я взволнован спасением, но одновременно встревожен тем, что совершенно ничего не понимаю.

Вероятно, старейшины выслушивают дозорного. Затем недолго совещаются и принимают решение — цепочка ведущих покидает бархан, и все полторы сотни фигурок направляются в мою сторону. Впереди вооруженные, позади «обозы».

Падаю на колени и медленно погружаю обветренные руки в песок. С кожи обсыпаются тонкие ломкие струпья. Внутренний голос в голове звучит чуждо и неприятно. Жду.

Сквозь пальцы утекает бледно-желтый раскаленный песок пустыни. Сквозь мысли утекают слова и понятия, чей смысл уже вторые сутки становится все более размытым каждую последующую секунду.

Нефть, кинематограф, лунный модуль, трубопровод, диктатура, интеграл, граммофон, полынь, дирижабль, баллистическая ракета, дефрагментация, заяц…

Я силюсь вспомнить, что означают эти привычные, кажущиеся родными понятия. Я точно знаю их смысл, значение, степень наполненности образами и категориями. Но они игриво не даются и стремительно тают, напоследок оставляя в голове неприятное ментальное послевкусие, бледные тени от теней существования какого-либо смысла…

Кочевники приближаются. На этот раз самые смелые подступают куда ближе — их пара десятков; остальное племя держится на дистанции в пятьдесят метров. Замотанные в одинаковые тканевые балахоны, в накидках и массивных солнцезащитных очках, босолапые и почти не обремененные поклажей. Но с оружием, как огнестрельным, так и холодным.

Я смотрю на выступающие из-под хламид волосатые и когтистые звериные лапы, утопающие в песке. Верхние длиннее моих рук и с куда более широкими грубыми ладонями, нижние массивны и мускулисты. Ошарашено изучаю вытянутые морды, подрагивающие носы, проволоку усов и крупные выступающие резцы, украшенные родовым узором племени. И понимаю, что окружен вовсе не людьми, а двадцатью прямоходящими крысами размером с взрослого мужчину.

Они напоминают ожившие кучи тряпья, впустую не подставляя солнцу ни сантиметра пепельно-желтой шкуры. Свои капюшоны откидывают лишь трое-четверо, и я бессильно щурюсь, окончательно осознавая, что не стал жертвой галлюцинации.

За спинами старейшин в нервных пересудах гудит кулак племени — молодые самцы, самки и дети. Сложив на песок примитивные волокуши, на которых день за днем тянут нехитрый скарб, шатры и детишек, они возбужденно переговариваются и шипят.

Окружившие меня воины тоже начинают спорить. С прицокиванием и большим количеством отрывистых фраз, скупо жестикулируя, но не оставляя ни единого сомнения — разговор идет обо мне.

Подавленный и изнывающий от жажды, я не предпринимаю ни малейшей попытки встать. Сижу на жопе, обалдело разглядываю пустынных обитателей и с ужасом осознаю, что их речь мне понятна.

Кочевники общаются на малораспространенном диалекте нихонинди, и я не понимаю, откуда мне это известно. Часть произнесенных вокруг меня слов еще только готова явить свою суть сквозь туман недопонимания, но некоторые вполне отчетливы и знакомы.

Вероятнее всего, в эту минуту я умираю, причем вовсе не фигурально.

Оглянувшись за спину, силюсь вспомнить, куда и откуда шел. Память отказывается помочь. Как меня зовут? Как я выгляжу? В сознании пусто, там тоже шепчет злой ветер и палит немилосердное солнце…

Я одет в тонкий прозрачный комбинезон телесного цвета, глухой и без швов, скрывающий тело от пяток до обритого затылка, с единственным общим клапаном для сортирных нужд. Материал мне незнаком, но, еще эластичный вчера, теперь он медленно иссыхает на ветру и каждую минуту бесцельного похода по пустыне отшелушивается тонкими лоскутами, словно отмирающая кожа. На моих висках неровные наросты, на ощупь напоминающие две застарелые, плохо зарубцевавшиеся раны…

Вслушиваясь в спор, который к своему ужасу почти понимаю, я полон уверенности, что сейчас погибну. Что самое нелепое — меня это вовсе не пугает.

В голове медленно, но верно тает снежный покров моего бесценного умственного багажа; там идет колдовская переплавка всего накопленного за годы жизни, сколько бы их там не насчиталось. Талая вода этих знаний исподволь подменяется чем-то иным, не менее фундаментальным, пока страшащим до стука зубов, но непоколебимым, как раскинувшаяся вокруг пустыня…

Как человек по утру теряет обрывки сна, даже не уверенный, что видел его, так и я утрачиваю образность и внутреннюю силу таких понятий как гипермаркет, упряжь, орбитальная станция, океан, динамит, нейросеть или силикон.

Они оставляют меня. Остаются пустыми скорлупками от неведомых смыслов, которым только предстоит наполниться свежей плотью непознанного. И я отчаянно хватаюсь за утихающие в голове сочетания букв, будто это может помочь удержать образы казино, микроскопа, депрессии, рок-н-ролла, насоса, шоколада, синицы, креозота, валюты, дистилляции, титанового сплава и гиперзвука…