Четыре колесницы выскочили из карцеров на трассу. Пройдя через белую линию, они яростно принялись бороться за внутреннюю позицию рядом с барьером, проходящим посередине. Позади них клубились облака пыли. Кнуты взлетали и трескались, когда они сделали первый крутой поворот вокруг столба на конце барьера и направились обратно. Красные лидировали: Епафродит, игрок второго ряда, успешно блокировал основного белого, давая своему коллеге свободный проход, в то время как белый во втором ряду безнадежно отставал, не в силах помочь своему товарищу. Но за семь кругов многое могло еще произойти.

Луций подпрыгивал на подушке. Вокруг нас зрители стали делать ставки на исход заезда.

– Я ставлю на Снежка! – крикнул человек через проход от Луция.

Мужчина несколькими рядами ниже повернулся и крикнул в ответ. – На Белого из второго ряда? Ты смеешься?

– Ставлю десять к одному на победу Снежка.

– Сколько, сколько?

Таков римский способ игры на скачках: вдохновленный вспышкой интуиции и под влиянием момента, обычно в присутствии незнакомцев, сидящих рядом. Я улыбнулся Луцию, чья восприимчивость к такой спонтанной ставке была между нами темой постоянных шуток.

– Не хочешь присоединиться к ставкам, Луций?

– Э… нет, - ответил он, глядя на трассу. Я слышал, как он пробормотал себе под нос: - Давай, Аякс! Давай!

Но Аякс не победил. Так же, как и Снежок. На заключительном круге вперед вырвался Подозрительный, главный Белый, который вышел в лидеры без помощи вторых белого, оставив его далеко позади. Это было потрясающе. Даже болельщики Красных приветствовали в толпе такое чудесное проявление благосклонности Фортуны.

– Хорошо, что ты не поставил на Аякса, - сказал я Луцию. Он только крякнул в ответ и посмотрел на свою гоночную карту.

По мере того как продолжались колесничные бега, мне казалось, что я никогда не видел Луция таким безумным, он подпрыгивал от возбуждения при каждом стартовом звуке трубы, ликовал, когда его любимая лошадь побеждала, но чаще дулся, когда его лошадь проигрывала, и все же никогда не делал ставки с кем-либо из сидящих вокруг нас. Он неоднократно переворачивал свою гоночную карточку и делал мелом отметки на обороте, бормоча и покачивая головой.

Меня отвлекало беспокойство моего друга, а еще больше – статичное поведение Децима Брута, который неподвижно сидел рядом со своим коллегой в консульской ложе. Он был так неподвижен, что я подумал, не заснул ли он; с таким плохим зрением неудивительно, что он не интересовался гонками. Конечно, подумал я, ни один убийца не осмелится совершить покушение на консула средь бела дня, в окружении десятков телохранителей и тысяч свидетелей. Тем не менее, мне было не по себе, и я продолжал взглядом изучать толпу на предмет каких-либо признаков чего-то подозрительного.

С таким количеством мыслей, наряду с постоянной головной болью от вчерашнего вина, я уделял только мимолетное внимание гонкам. Когда объявляли каждого победителя, имена лошадей едва улавливались моим ухом: Молния, Прямая Стрела, Яркие Глаза.

Наконец настало время финальной гонки, в которой должен был участвовать Диокл. Присутствующие привстали, поддерживая его одобрениями, когда он вел свою колесницу к стартовым воротам.

Его лошади были облачены в великолепные красные украшения. Украшенный золотом плюмаж на голове отмечал его ведущую лошадь, Воробья, рыжеватую красавицу с великолепными боками. Сам Диокл был полностью одет в красное, за исключением белого ожерелья. Я прищурился.

– Луций, что там на Диокле что-то белое?

– Где?

– Посмотри на его шею. Твои глаза такие же острые, как и мои…

– Жемчуг, - заявил Луций. – Похоже на нитку жемчуга. Очень дорогая вещь для возницы.

Я кивнул. Во время торжественной процессии на Диокле его не было. Это была та вещь, которую колесничий мог надеть на удачу прямо перед своей основной гонкой – знак внимания от его возлюбленной…

Децим Брут сидел в своей ложе, как всегда, неподвижно, не проявляя никакой реакции. С его зрением было мало шансов, что он заметит ожерелье.

Зазвучала труба. Колесницы рванулись вперед. Диокл сразу взял на себя инициативу. Толпа взревела. Диокл был их фаворитом; даже белые были очарованы им. Я мог понять почему. Смотреть на него было любо дорого. Он ни разу не использовал свой хлыст, который все время оставался заправленным за пояс вместе с его аварийным кинжалом. В тот день в Диокле было какое-то чародейство. Казалось, что человек и лошади слились в единую волю; его колесница казалась неспортивным инвентарем, а существом, синтезом человеческого контроля и лошадиной скорости. По мере того как он удерживал и увеличивал свое преимущество, круг за кругом, волнение толпы росло до почти невыносимого уровня. Когда он с грохотом пересек финишную черту, зрителей охватил экстаз. Женщины плакали. Мужчины беззвучно кричали, охрипшие от непрерывных криков.