– Ну, ладно…

– А что не так? Облизывает сейчас где-нибудь областное начальство и его золотую молодежь. Нету сегодня никакого бюро. Я узнавал…

– Из-за этой молодежи он и пустил себе пулю в сердце.

Меня резануло услышанное: «Как?! Мать говорила, что отец умер от сердечного приступа!» Мне показалось, что разговор стал громче.

– Они и знать не знают, что такой человек не выдержал их давления сверху. Этих возьми да тех прими… А кого принимать? Этих незрелых дубов, в пиве замоченных? Зато сама ведь в министерство целится, вот и прогибалась перед ними! Сама еще та шкура…

– Тише, Василий. Всё они знают. Просто жируют и бесятся, черти. Бесы настоящие!

– Что тише? Я несколько раз слышал, как она кричала ему из своего кабинета: «Да и застрелись, если такой праведный!» Вот она его и довела до пули в сердце.

– И брать не умел.

– Да знаю я его…

– Такой человек. Не человек, а просто чистая совесть!

– Он ведь специально надел белый халат.

– А ружье у него откуда? Он же не охотник.

– Да, говорят, старое, отцовское, незарегистрированное. Надел белый халат, снял ботинок и спустил крючок.

– Понятно…

– Поэтому Иваныч и заговорил так о красном халате, о совести.

– И не слышал никто…

– Так ведь во время перемены, – шумно было.

– Если бы хоть кто-нибудь зашел к нему или хотя бы позвонил тогда, в начале одиннадцатого…

Я вздрогнул. Меня обожгла мысль о том, что в тот день из школы я пришел очень рано – до десяти утра. Два рабочих телефона отца я помнил с первых классов. До меня теперь откуда-то издалека стали долетать сзади слова:

– Главное, сейчас никто не слышит, ни Марго, ни Лысый.

– Да… Совесть у них глуха, потому и не слышат. Пока эта не позвонила, никто бы и не зашел…

– И эта хороша…

– Да, теперь уж точно нагуляется.

Эти слова заставили меня поежиться от воспоминаний о последнем чаепитии.

– Тише!.. А откуда она-то догадалась? Или узнала?

– А черт ее…

– Говорят, вроде бы было письмо.

– Да все они, бабы…

Сердце у меня забилось сильней. В голове зашумело. Я стал хуже слышать разговор. Возможно, мужчины стали отставать. Марго… Отец нередко называл так самую большую начальницу. Она была начальником его института. Да, ее звали Маргарита Константиновна. Какая-то женщина по дороге на кладбище извиняющимся тоном говорила матери, что Маргарита Константиновна сегодня очень занята, ее вызвали к большому начальству, она передает свои соболезнования и обещает помочь.

Подходя к автобусу, Николай Иванович попытался со мной заговорить о школе. Я что-то невпопад ему отвечал. У автобуса остановились дожидаться остальных. Я впервые был на городском кладбище. Обернувшись назад, я был потрясен печальной картиной. В голом поле однообразные каменные прямоугольники и металлические кресты, уходящие вдаль. И где-то там, на краю этого каменного поля, зарыли в землю моего отца…

3.

Через несколько лет умерла бабушка. К тому времени я учился на третьем курсе столичного мединститута. Заканчивались зимние каникулы. Город встретил меня пасмурно. Промозглый ветер с моросящим дождем заставлял прохожих раскрывать зонтики, закутываться в плащи. Долго ехал грохочущим трамваем, потом спускался вниз по разбитой асфальтовой дороге, обходя ручьи.

В маленький белый бабушкин дом я приехал последним. Людей было мало – только близкие родственники со стороны отца. Ее похоронили рядом с ним. Кладбище за много лет почти не изменилось, только увеличилось в размерах: стало больше однообразных, уходящих вдаль прямоугольных камней. Изредка вдоль дороги поднимались хилые стволы голых березок и верб…

После поминок на следующий день все, кроме тети, разъехались. Я же на два дня задержался в доме, где закончилось детство и началась моя юность. Тетя все дни проводила в церкви и на кладбище, а я перелистывал свои старые книги, пытался что-то читать, находил старые записки, тетради. Однако читать ничего не хотелось. На бабушкиной полке стояли книги по кулинарии, овощеводству, медицинские справочники и несколько церковных книг. Я взял старый молитвослов в потрепанном переплете, встал, подошел к иконке, зажег свечку, как это дела тетя, открыл на закладке и прочитал несколько молитв.

Собираясь положить молитвослов на полку, рядом с иконкой, я обнаружил, что к внутренней стороне обложки лейкопластырем прикреплен сложенный вдвое лист в клетку, из ученической тетради. Без всякого любопытства, скорее механически я оторвал лейкопластырь и под листом увидел сложенный, пожелтевший от времени конверт. Развернул и вздрогнул от написанного на нем: «МАРИНЕ». Быстро вынул из конверта лист бумаги. Перед глазами прыгали буквы полузабытого отцовского почерка:

«Марина, ты прочтешь это, когда меня уже не будет. Никого ни в чем не вини. Я ни на кого не в обиде. Просто я очень устал. Ты знаешь, и все знают, в чем дело. Сыну и матери скажи, что произошел сердечный приступ. Все будет хорошо, только постарайся помочь моему сыну. Прости за все».

Внизу стояла аккуратная отцовская подпись.

Подняв голову, мой взгляд остановился на часах, висевших рядом с книжной полкой. Стрелки на часах навсегда замерли на времени гибели отца: десять двадцать. Под ложечкой у меня почему-то заныло, как и тогда, много лет назад, в день его суицида.

2008

– Сними свой крестик! – командует шеф. Я мешкаю. – Ну?!… – Он сердито смотрит на меня.

Я убираю с лобового стекла табличку с красным крестом. Шеф торопит. Предстоит встреча с важным спонсором, который обещает деньги для нового оборудования. Спонсору выгодно: после благотворительности его фирма получит хорошие льготы по кредитам, будут планы по расширению поставок. Шефу тоже выгодно: после подписания клиника получит хорошее оборудование, а сам он – хорошие «откаты». Рука руку моет. Всем хорошо, всем выгодно! Шеф что-то бормочет о том, как медленно тащимся. Впереди пробка. Все едут медленно— ДТП. Еще нет ни гаишников, ни скорой. В правом ряду разбитая легковушка, в кювете – Газель. Опершись, о Газель стоит мужчина с окровавленным лицом. Шатаясь, он пытается голосовать. Я невольно притормаживаю.