5. Оливка дома.

На улице было страшно. Оливка не любила туда ходить, если только не шли в парк, где можно было всласть набегаться за камнями или палками. А вот по улице – увольте. Машины громко ездили мимо, велосипеды и скейты норовили ее задавить прямо на тротуаре, а в лесу ног, окружающих ее, так легко терялись ноги хозяйки. И хотя Оливка шла на поводке и, понятно, никуда от хозяйки деться не могла, она часто растерянно останавливалась, чтобы, замерев, поймать взглядом знакомые джинсы и затрусить рядом с ними.

Но страшно было и дома. Не только из-за громкой музыки, грозы с дождем или салюта. Дома была она – ванная. Единственное помещение, в которое Оливка никогда не просилась и старалась обходить стороной. Даже если хозяйка испытывала необъяснимый для Оливки порыв закрыться в этой маленькой комнатке, собака, испытывая сожаление по поводу пошатнувшегося психического здоровья дорогого ей человека, спокойно отправлялась в комнату лежать на диване в уютном гнезде, утоптанном ею в подушке.

Но наступал день… Рано или поздно, он наступал. Когда хозяйка доставала из комода большое коричневое махровое полотенце. И Оливка все понимала, все-все. Ей не надо было видеть следующие приготовления, как то корзинка с расческами (да, у нее была личная корзинка с личными расческами, но она не любила об этом говорить, максимум, могла выдавить из себя, что глаза б ее это не видели, о благодарности же не могло быть и речи) и красный, пугающе шумный и обжигающий горячим воздухом фен. Собака и так знала свою судьбу на ближайшие полчаса: душ, шампунь, бальзам, полотенце, фен, расческа.

Нет, могло быть и хуже. Еще больше мытья Оливка не любила стрижку когтей. Когтерезка вызывала в ней панический ужас, она пыталась спрятаться, отвернуться, она даже осмеливалась огрызаться на хозяйку, а когда и это не помогало, жалобно скулила. В ее широко раскрытых от ужаса выпуклых круглых глазах рисовались картины, как хозяйка отрезает ей палец вместе с когтем и злобно хохоча выбрасывает в ведро. На самом деле такого, конечно, не происходило, ей тихонько, по миллиметру отрезали когти и отпускали на пол, поцеловав в нос и погладив по голове. Но уверенности, что в следующий раз все не закончится пальце-, а то и лапо-отрезанием, у Оливки не было. Когда-то она слышала, как хозяйка обсуждала фильм, используя слово «ужас». Она так и говорила: «фильм ужасов». Там было что-то про бензопилу. И Техас. А в другом фильме, тут Оливка фыркала от смеха, и вовсе был клоун. С воздушным шариком. Нет, если бы она, Оливка, снимала фильм ужасов, главным героем был бы когтерез. Это точно.

Но сегодня когтерез покоился на дне корзинки, а ее подхватила хозяйка, держа под мышкой полотенце, и понесла в ненавистную ванную. "Не знаю,– думала Оливка, стоял на задних лапах в душевой кабинке и отфыркиваясь, пока ее поливали из душа теплой водой,– что хорошего находят в этом люди." Хозяйка обычно говорит, что она стала вонять и ее пора мыть. Вонять! Да она только-только нагуляла свой природный запах, шерстка пропиталась улицей, едой, метками, которые она тщательно оставляла для других собак у каждого фонарного столба, пылью и другими, не менее важными для ее собачьего сердца и носа, ароматами! И опять начинать все сначала. Заглушать едкий запах бальзама, которым так восхищается хозяйка. Мол, свежестью и чистотой она пахнет. Ну уж нет. Свежестью и чистотой она пахнет после леса, после травы, по которой можно кататься и которая так приятно щекочет бока. Но никак не после душа, который заставляет ее испытывать жуткое унижение, когда ее шерсть намокает и облепляет ее маленькое тельце, от чего она становится раза в два меньше. И тогда Оливка не знает, от чего она так сильно дрожит: от холода или стыда.

А потом ее, завернув, словно младенца, в полотенце, так что наружу торчит только мокрый холодный нос, который хозяйка зачем-то целует, несут к дивану, на котором уже разложены орудия пытки: фен, расческа, массажная щетка, пуходерка, ножницы – хозяйка не упускает возможности заодно подрезать ее шелковистую шерстку на лапах или животе.

В-общем, это день, который Оливка отмечает в календаре черным. День, когда она несчастна. Когда мир отворачивается и отрекается от маленькой и еще вчера всеми любимой собачки. День, когда она отчаянно жалеет, что родилась йоркширским терьером.

Но если вы думаете, что она так это оставляет, вы очень сильно ошибаетесь. У нее, конечно, нет фена, расчески и когтереза. Но Оливка знает и умеет, как показать хозяйке свою смертельную обиду. И поэтому сегодня она не придет спать к ней под бок и не уткнется носом в сгиб локтя. Ну уж нет. Она повернется, ээээ, скажем, спиной, или хвостом, как вам угоднее, и так будет спать себе, не удостаивая подлизывающуюся к ней хозяйку даже взглядом. Пусть пострадает. Как пострадала она.

6. Оливка в разочаровании.

Это было особенное лето, не похожее на другие. Ведь обычно как было? На полтора-два месяца Оливку отвозили к бабушке и оставляли там, безжалостно бросали. Нет, конечно, хозяйка утирала крокодиловы слезы, тысячу раз целовала ее в черный блестящий нос – но что толку, если потом она закрывала дверь и уходила. К другим собакам. Наверняка.

Когда хозяйка, наконец, возвращалась за ней, уверяя, что она самая-пресамая любимая, единственная собака, самая красивая и умная, что она, хозяйка, весь отпуск только о ней и думала, и скучала – ага, а чего было тогда оставлять,– скептически думала Оливка, – собака придирчиво ее обнюхивала в поисках следов преступления. Явных следов не было, вроде как. Ну, спаниэля гладила хозяйка. И вот, какая-то такса долго сидела рядом с ней, оставив едва заметный ароматный след на ее юбке. А на коленях, кажется – фу! – сидела кошка. Зачем-то. Странная она какая-то, зачем кошку брать на колени? Но все это мало убеждало Оливку. Она отчаянно ревновала и страдала.