Ни к Крыму, ни к Киеву Пяткин не имел никакого отношения. Как и ко всему окружающему миру. Он сам по себе, мир сам по себе. Купорос всегда шутил не смешно и не в тему.

– Да нет,– вздохнул Илья, которого мужики в магазине звали Пятаком, а женщины, видимо, из жалости, Пятачком.– Вот выиграл в лотерею десять миллионов и теперь думаю, во что лучше вложить.

Соврал и глазом не моргнул. И не удивился собственному вранью. Даже понравилось.

– Да ну?! – разинул рот Купоросов. – Врешь. И давно?

– Месяц уже.

– И молчал! Охрану, значит, теперь побоку?

– Почему? Мне нравится.

– Ну, ты даешь! Точно Пятачок. И не проставился, зажал. Все вы миллионеры такие. Завтра после смены накрывай в подсобке поляну. И слышать ничего не желаю. Всем нашим сообщу.

Пяткин пожевал потрескавшимися от пива на ветру губами. Он чувствовал, что ложь приподняла его над обыденностью и понесла в какой-то другой, неизвестный, но явно нескучный мир.

На какие шиши накрывать поляну? Вчера на последние две бутылки лимонного ликера купил. До сих пор отрыжка цитрусовая.

Нащупал в кармане мелочь, определил пальцами достоинства монет. И двух червонцев не наберется. А зарплата через два дня. Хорошо хоть до метро бесплатно возят.

К вечеру о новоиспеченном миллионере знали все сотрудники магазина. Подошла кассирша Валя, подмигнула:

– Снова жениться не собираешься?

Жена пару лет назад сбежала от Ильи с актером театра юного зрителя. Печать в паспорте осталась, а от супруги до сих пор ни слуху, ни духу.

– Кандидатуры нет,– изобразил Пяткин на лице равнодушие напополам со скукой.– Одни кривоногие попадаются.

– Зато у меня ноги, как у Джулии Робертс. А?– подмигнула кассирша сразу двумя глазами и поддернула платье на крепких ляжках. – Может, подойду?

– Ты жадная.

– С чего взял?

– Попрошу в долг, не дашь.

– Ты же миллионер!

– Все средства в сырьевые компании вложены. Вчера из Газпрома звонили, на совет директоров приглашали.

– Ну да…!

Валя не только дала пять тысяч, но и притащила на следующий день из дома трехлитровую банку салата оливье собственного производства, а также бутылку самогона.

После девяти вечера в подсобке собрались, все свободные сотрудники. Одни пришли выпить на халяву, другие постоять рядом со счастливчиком. Говорят, счастье-то заразно.

Валины деньги Илья потратил на армянский коньяк, шотландские виски, крабов и зернистую икру. Заведующая рыбным отделом даром хотела отдать крабов, но Пяткин поднял вверх ладонь:

– У нас, миллионеров, так не принято.

Инициатор мероприятия Купоросов отсутствовал, подвернул ногу.

– Как же теперь жить собираешься?– закусывал Валиным оливье начальник охраны Девушкин.

– Все зависит от биржи ценных бумаг,– вяло ковырялся в крабах Пяткин.– Думаю, в рост пойдут. В Интернете виллу под Ниццей присмотрел. А остальные средства в оборот. В оборонку теперь неплохо реинвестировать.

Умные слова Пяткин заучивал всю ночь и не напрасно.

– Да-а,– протянул начальник.– Как-то несолидно получается. Такой человек и в простых охранниках ходит. Зачем тебе это?

– От народа отрываться не хочу,– повторил слова какого-то большевика Пяткин.– Не гордый.

– Понятно,– кивнул взмокшим от коньяка носом Девушкин.– Подумаем.

Через два дня утром Илья утянул за полки с кастрюлями, вышедшего на работу Купоросова. Протянул металлическую фляжку с коньяком.

– Прими за мое здоровье, тебя на банкете не было.

– Ты что?! Заметят, выгонят.

– Этот сектор не просматривается. Сто граммов не помешает. Для тонуса.

Пяткин не раз замечал, что Купоросов иногда мучается по утрам. Явно не от высокого давления.

В точку. Старший охранник поправил на груди бейджик, пригнувшись, сделал из фляги большой глоток. Потом еще один.

А через минуту Илья подошел к вздыхающей над чеком бабке в розовых рейтузах с полной телегой диетических яиц.

– Обсчитали?

– Каждый раз без тысячи домой возвращаешься, – не глянув в сторону Ильи, прошамкала старуха.

– Жулики,– поддакнул Пяткин.– И пьют с утра. Прямо на работе.

– Да ну?!– изумилась бабка. – Совсем стыд потеряли.

– При Сталине такого не было. Вон тот, видите, белобрысый охранник с красными ушами? Уже коньяком опохмелился.

Старуха, наконец, повернула голову, прищурилась: