Взрослый мужчина и девочка-подросток. Я думала о себе отстраненно. Я не была знакома с собой пятнадцатилетней. Как я вела себя на помолвке? Как настоящая эльфийка, подчинившаяся воле родителей? Или затаилась, предпочитая не думать о будущем с всесильным мужчиной? Годы могли многое изменить.

Я вгляделась в портрет жениха. Баэль был красив, но холоден. Пепельные, как и у моего брата, волосы, темные глаза, прямой нос, ямочка на подбородке. Даже на портрете брови сведены к переносице, словно и здесь сын князя не прекращал размышлять о серьезных государственных делах. С таким лицом не думают о девочке, которая ждет не дождется, когда будет свадьба. Почему-то я была уверена, что наш поцелуй – свидетельство заключения договора, был таким же холодным и отстраненным, как взгляд Баэля.

Я цокнула языком. Меня пугал мой жених. Хорошо, что он не рвался увидеться с будущей женой, иначе заметил бы произошедшие во мне перемены. Баэль лишь тактично интересовался здоровьем, присылал цветы и милые сердцу безделушки, но не приезжал с визитом. Или родители не подпускали ко мне, скрывая ущербность дочери? Мой страх опозориться, сделать что-нибудь не так, еще больше вселял в меня неуверенность. Лучше бы Баэль от меня отказался.

Нетрудно идти поперек семьи, которую ты не воспринимаешь как родную. Я была одна против трех незнакомых и не очень добрых эльфов, которые давили на меня. Научившись эльфийскому языку и поняв, чего от меня хотят, я взбунтовалась. Почему я должна выходить замуж по их велению? Ради семьи? Ради брата, который при всяком удобном случае унижал меня? Ради отца, который видел во мне лишь орудие для восхождения на следующую ступень власти? Ради матери, которая кривила лицо всякий раз, стоило нам встретиться где-то в доме?

Я перестала быть безропотной овцой, к которой они привыкли. Прямо заявила, что не выйду замуж за незнакомца только потому, что они жаждут этого. Пусть он для начала хотя бы попытается завоевать мое сердце. Это заявление оказалось крамольным. Как? Нашему дому оказали великую честь, а неблагодарная девчонка ставит глупые условия? Я не догадывалась, что мой бунт обернется заточением.

Вздохнув, я положила миниатюру на дно шкатулки и завалила ее подарками от жениха. Через неделю я вырвусь на свободу.

Утром меня разбудила служанка. Ритти сдернула с меня одеяло, но я накрыла голову подушкой, не желая вставать.

– Леди Амари, поднимайтесь. Госпожа еще ночью отправила слуг к швеям. Они приехали и собираются снять с вас мерки.

Глаза моментально открылись. Я выхватила из рук горничной платье и быстро напялила его на себя. Стыдно показываться перед чужими в драной ночной сорочке. В платье я выглядела гораздо лучше. Правда, и с ним не все было в порядке – подол едва прикрывал лодыжки. За три года я выросла, пусть и несильно.

Мама, вошедшая в комнату в компании услужливо улыбающихся женщин, сделала вид, что очень удивлена моим видом.

– Амари, детка, ты издеваешься? Что подумают люди? – и уже обращаясь к швеям, осуждающе качающим головами, добавила: – Никак не хочет расставаться с вещами, которые носила еще в детстве. Такая упрямица!

Она брезгливо взяла в руки тряпичную куклу, лежащую на кровати, и продемонстрировала всем, какая я дурочка. Мол, до сих пор играет в куклы.

Я дорожила Растрепой только потому, что через нее хотела понять характер прежней Амари. В пятнадцать лет мало какая девочка оставит у себя потрепанную вещь. Ее место должны занять изысканные куклы. Такие у меня были. Я видела их в чулане, куда сносилось все ненужное или поломанное. Но меня, подростка, почему-то интересовала лишь эта. В ветхом платье, со спутавшимися нитяными волосами, с лицом, на котором выгорели краски.

Еще одна загадка из моего прошлого. Я чувствовала, что эта кукла много значила для меня. Рассматривая неумелые стежки на подоле, заштопанную дыру на рукаве, я видела себя, склонившуюся над игрушкой и пытающуюся хоть как-то сохранить ее. Можно было сделать новые волосы и сшить другое платье, но для меня прежней кукла почему-то была дорога в первозданном виде. Что это? Неужели я ассоциировала себя с Растрепой?

Но это сейчас я походила на нее, а до катастрофы меня баловали. Я могла судить об этом по обстановке в комнате, по вещам в гардеробе. Меня вдруг разлюбили. Как разбившуюся дорогую вазу, которую хоть и склеили, но уже не увидели в ней прежней красоты. Разочарование – вот то чувство, которое испытывала моя семья по отношению ко мне.

– Раздеть! – приказала мама, и явившиеся вместе с ней горничные стянули с меня платье вместе с нижней рубашкой.

Я едва успела прикрыть грудь. Напавшие на меня швеи – иного определения дать не могу, вертели мной, точно куклой. Я уже перестала сопротивляться и опустила руки. Лишь горящее лицо говорило о высшей степени моего смущения.

Все говорили, что я похожа на мать. Такого же пшеничного цвета волосы, вздернутый носик, голубые глаза. Единственное, что я взяла у папы – ко мне легко лип загар, отчего на носу и щеках с весны и до осени поселялись веснушки. Мама и брат были такими белокожими, что казалось, они сделаны из фарфора. Видимо, так сказывалась их холодность. Ни капли тепла и сочувствия даже к близким.

Как на меня нахлынула лавина бесцеремонных женщин, так и схлынула. Швеи, закончив свои дела, разом покинули комнату. Никто не спросил, чего хочу я, никто не предложил выбрать фасон или хотя бы ткань.

Мама сама знала, как должна выглядеть ее дочь. Она ясно дала понять, что я всего лишь товар, который нужно завернуть в красивую упаковку.

Через неделю в мою комнату внесли сундуки, набитые вещами. Надо отдать должное, отец не поскупился. Горничные продемонстрировали мне красивые и добротные вещи. Мама сама не пришла и не поинтересовалась. Зачем? Ее миссия уже выполнена.