План, с каким командир разведгруппы пришел к Анатолию Петровичу, был сумасбродно прост и дерзок. Вот это и смущало. Сеня предложил переодеть партизан в немецкое обмундирование и под предводительством фельдфебеля Клинберга двинуться к складу с оружием, собранному немцами на полях сражений. Внезапность нападения — залог удачи. В то время как открытый бой повлечет за собой большие потери.

По мысли танкиста, пленный фельдфебель даст согласие на участие в операции. Почему? По той элементарной причине, что неожиданное предложение разбудит в нем надежду на спасение, пусть эфемерную, но надежду, которая, как известно, умирает последней.

Ведь стоит ему каким-то образом — ловким намеком, случайно оброненным словечком — предупредить часового у склада об истинном положении дел, и ситуация разительно переменится. Всего один выстрел, и прощай внезапность, диктовать условия теперь начнет соотношение сил, которое не в пользу горстки разведчиков.

Сюрприз, какой способен преподнести фельдфебель Клинберг, следовало заранее предусмотреть. Для этого Сеня Баскин хотел взять на операцию Колю-толмача. Присутствие переводчика предостережет двухметрового Генриха, и он не сболтнет лишнее. А если присоединить к группе еще и Гришу Кобрина, по кличке Кобра, то немцу мысль о побеге вовсе не придет в голову. В свои восемнадцать лет Гриша был лучшим снайпером в отряде. И это неудивительно, если учесть, что он чемпион Белоруссии по стрельбе из мелкокалиберной винтовки среди школьников. 1 сентября 1941 года, в Международный юношеский день, ему предстояло защищать спортивную честь республики на всесоюзном первенстве. Но началась война. И 1 сентября он встретил не на стрелковом полигоне в Москве, а в партизанском краю.

Немец, извлеченный из каталажки для прогулки, был выведен на заснеженную лужайку, где Гриша "опробовал" винтовку с оптическим прицелом.

Со странным чувством удивления и заинтересованности фельдфебель смотрел на тренирующегося в меткости юношу. Что ни выстрел — попадание. Подбрось в воздух каску — пробоина. Подкинь еловую шишку — тотчас разлетится в клочья.

— О! — восхищенно цокал он языком, не ведая о цели показываемого ему циркового представления. — Гут! Гут! Вильгельм Телль!

Когда все мишени были расстреляны одна за другой, Сеня Баскин предложил пленному фельдфебелю слепить парочку снежков и подкинуть их вверх.

Минута, — и два плотных комка взвились к небу. Яркие, нарядные, они сверкали округлыми боками и неслись прямиком к солнцу. Но где-то, в высшей точке, полет их замедлился, игристые шарики заскользили по дуге вниз и на какое-то мгновение оказались на одной линии.

— Гвоздь программы! — воскликнул Сеня.

Громыхнул выстрел. И только что живые мячики рассыпались в прах, будто были взорваны изнутри.

— О!

Под это восхищенное "О!" Анатолий Петрович протянул пленному кисет с махрой и неторопливо, с помощью Коли, стал вводить в суть намеченной операции.

Клинберг быстро уловил, что от него хотят, и без долгих размышлений дал согласие.

Это настораживало.

Предполагая, что он задумал какой-то хитрый ход конем, Анатолий Петрович подозвал к себе Гришу и со значением сказал:

— Этот парень будет личным вашим телохранителем. На все время проведения операции.

Двухметровый Генрих разом поскучнел.

Видя, как он неумело, крючковатыми пальцами сворачивает цигарку, Анатолий Петрович перенял у него полоску бумаги, роняющую на снег крошки табака, ловко упаковал ее, вернул по адресу:

— На! И чему вас только учили в Германии? Все у вас не как у людей. Лизни языком по краю и кури на здоровье.

Тюремное заточение — боль, тоска, душевные мучения…

Васю преследовали запахи и вызванные ими рези в желудке.

Казалось, что некто, сердобольный и заботливый, запрятал в укромном уголке одиночной камеры буханку свежеиспеченного хлеба. И еще что-то. Очень вкусное. Но сколько мальчик не рыскал по каменной клетке, сколько ни заглядывал под лежак, сколько ни ощупывал шероховатые выемки в стенах — напрасно, нигде ни крошки.

Испытание запахами началось у него сразу после допроса.

В кабинете ауфзеерки Бинц царил полумрак. Настольная лампа с фиолетовым абажуром едва высвечивала продолговатое лицо старшей надзирательницы с темными провалами глаз. Неестественный свет придавал ее волнистым локонам странный оттенок. Шея, плечи, руки — все тело женщины тонуло в полумгле. Создавалась иллюзия, будто ее лицо парит в воздухе. И от этого становилось страшно.

Вася сидел на табурете, напротив тяжеловесного стола, и без какого-либо внутреннего протеста подчинялся властному голосу. И тут на него впервые обрушился этот поразительный запах: так может пахнуть только свежеиспеченный хлеб, покрытый хрустящей, ломающейся от прикосновения пальцев тонкой корочкой. И еще что-то. Очень вкусное.

Старшая надзирательница включила вторую настольную лампу, справа от себя. Белый круг света лёг на медный поднос, уставленный тарелками: здесь и куриная ножка на почернелой от огня косточке, и картофельное пюре с глазуньей, и аккуратно нарезанные ломтики хлеба, и чашечка еще дымящегося эрзац-кофе.

— Хочешь?

У Васи заурчало в желудке.

— Хочешь! — утвердительно сказала немка. — Все это будет твое, но при одном условии.

— Каком?

— Номер человека…

— Какого? Не знаю я никакого человека!