Вскоре я заметил, что он зачастил в библиотеку. Губы его, по обыкновению, шевелились. Однажды я услышал, как он напевает мелодию, которую якобы сочиняет, и мы выкрали его ноты. Лето стояло такое жаркое, что ни один нормальный человек не пошел бы в библиотеку. Все валялись на пляжах или в крайнем случае у бассейнов. А Генри садился в самом дальнем, темном углу и читал. Я чувствовал его присутствие, нас разделял лишь тонкий потолок. За исключением библиотекаря, мы были с ним одни в этом здании. Когда вечером библиотека закрывалась, я вылезал наверх и просматривал те книги, которые он читал днем. Так как он оказался чуть ли не единственным посетителем, ему разрешали не сдавать книги в хранилище на ночь, и они стопкой лежали на столе. Между страниц торчали закладки. Я сел на его стул и открыл одну из этих книг. На закладках его рукой было написано:

Не эльф, а подменыш.

Густав-гений?

Разрушенная жизнь.

Найти Генри Дэя.

Я ничего не понял, но на всякий случай засунул закладки себе в карман. Пусть поломает голову над тем, куда они делись. Утро началось с воплей Генри. Он спрашивал у библиотекарей, где его закладки. Мне было приятно. Но потом все как-то успокоилось, и он опять уселся в своем углу, погрузившись в чтение. Я тоже делал свое дело: дописывал последние строчки.

И вот я наконец-то освободился от Генри Дэя!

Я сложил рукопись в картонную коробку, сверху добавил несколько своих старых рисунков, засунул письмо Крапинки в карман и сказал последнее «прощай» столь дорогому для меня месту.

Не знаю, как это получилось, но, когда я вылез наружу, я столкнулся с ним лицом к лицу. Он стоял и смотрел на меня. Как он оказался на заднем дворе? Может, проснулись старые инстинкты? Я бросился в сторону, промчался сквозь кусты, пересек несколько улиц, и только оказавшись в лесу, спросил себя, зачем я убежал? Ведь я же сам хотел с ним встретиться. Все они, инстинкты…

Берлиоз как-то сказал про орган: «Дышащее чудовище», и я всегда считал это метафорой, но оказалось, что нет. Когда я играю на нем, мы буквально сливаемся воедино. Я уже несколько лет пишу эту проклятую симфонию, и мне кажется, если бы я ее закончил, мне не пришлось бы объяснять Тесс, кто я такой на самом деле. Она бы поняла меня, поняла и простила. Только бы мне написать ее… Я закрывался в студии и играл. Играл часами, днями и даже ночами, надеясь, что вот сейчас придет вдохновение, и я создам гениальное произведение, которое потрясет мир.

Когда Эдвард закончил первый класс, Тесс уехала с ним в гости к своей кузине Пенни, чтобы дать мне возможность погрузиться в творчество с головой. И у меня все стало получаться. Симфония почти готова. Я купался в звуках, представляя, как мне станут рукоплескать лучшие концертные залы мира. В моей музыке было все: и вековое ожидание, и ужас от соприкосновения с этим миром, и неожиданно обрушившаяся на меня любовь, и счастье; две мои жизни слились в одну в этой симфонии. Мир будет потрясен моим творением!

В пять часов вечера я решил выпить пива. Потом приму душ и еще поработаю, отшлифую все, как надо.

В спальне на кровати лежало платье Тесс… Как жаль, что ее нет сейчас рядом, и она не может разделить со мной эту безмерную радость. Я залез под горячую струю… И тут что-то грохнуло внизу. Я завернулся в полотенце и пошел посмотреть, что там произошло. Окно было не заперто, и, видимо, его вынесло порывом ветра, стекло разбилось. На полу валялись бесчисленные осколки, а на столике, где лежала моя рукопись, их не было. И рукописи тоже не было. Только под окном валялся на траве оброненный кем-то листок с моими нотами.

Это не ветер. Это они! Зачем им мои ноты? И как теперь я докажу Тесс, что все-таки написал симфонию? Я в бешенстве принялся прыгать по комнате, но тут же порезал ступню и стал орать, уже не знаю, от чего — от боли или от негодования. Тут наверху раздался звон еще одного разбитого стекла. Я бросился туда, пачкая кровью ковролин на лестнице. Окно в детской тоже зияло дырой. Я опустился на кровать и обхватил руками голову. Что происходит?!

Неужели они решили покончить со мной? Это не по правилам. Так нельзя.

Я вытер пятна на полу, собрал осколки стекла и снова залез в душ. Вода смешивалась с кровью, сочившейся из порезов. Так нельзя. Это не по правилам, парни.

Когда я вышел из душа, то увидел на запотевшем стекле коряво выведенную надпись: «Мы все про тебя знаем». А ниже ноты — первые такты моей симфонии.

Маленькие паршивцы! Это уже не лезло ни в какие ворота.

Кое-как дождавшись рассвета, я поехал к маме. Постучал в дверь. Мне никто не ответил. «Наверное, она еще спит», — подумал я и, подойдя к окну, заглянул внутрь. Мама оказалась в кухне. Она помахала мне рукой и показала на дверь, а когда я, прихрамывая, вошел, спросила: