Однажды утром Игель решил самолично присматривать за мной. К счастью, компанию ему составил Смолах, который нравился мне больше остальных. Они заварили чай из сушеной коры и дикой мяты, и, глядя на струи холодного дождя, я решился задать вопрос, который давно мучил меня:

— Почему ты не разрешаешь мне выходить из лагеря вместе с другими?

— Боюсь, что ты сбежишь. И попытаешься вернуться туда, откуда мы тебя забрали. Но тебе нельзя этого делать, Энидэй. Ты теперь один из нас. — Игель отхлебнул чаю и уставился в какую-то далекую точку. Выдержав паузу, чтобы его слова дошли до меня, он продолжил: — С другой стороны, ты уже показал себя полноправным членом нашего клана. Ты всегда готов прийти на помощь: собираешь хворост, лущишь желуди и копаешь ямы для туалета, когда тебя попросят. Ты научился смирению и почтению. Я давно наблюдаю за тобой, Энидэй, со временем из тебя выйдет хороший подменыш.

Смолах посмотрел на угасавший костер и что-то сказал Игелю на их секретном языке — больше всего это походило на кашель. Игель задумался, помолчал, а потом что-то ответил, будто пожевал и плюнул. Меня всегда, что тогда, что сейчас, интересовало, как они принимают решения. Меж тем разговор закончился, и Игель вновь погрузился в изучение линии горизонта.

— Сегодня вечером, как только вернутся все остальные, ты, Лусхог и я совершим вылазку, — таинственным шепотом поведал мне Смолах. — Мы покажем тебе окрестности.

— И оденься потеплее, — буркнул Игель. — К вечеру похолодает.

И действительно, не успел он рта закрыть, как дождь превратился в мокрый снег, который повалил стеной, крупными хлопьями. Мы еще сидели у погасшего костра, когда, спасаясь от непогоды, вернулись наши товарищи. Зима часто приходит внезапно в этой части страны, но снегопады редко случаются раньше Рождества. И потому во время этого первого в году снегопада я впервые задумался, какое сегодня число. Уже Рождество? Или только прошел День благодарения, а может, и Хэллоуин еще не отмечали? Я вспомнил о своих родителях, которые, наверное, до сих пор ищут меня в лесу. Или они решили, что я умер. Мне стало их жалко и захотелось подать весточку, что я жив-здоров…

Мама, наверное, открывает сейчас коробки с елочными игрушками, развешивает по дому гирлянды и фонарики… На прошлое Рождество папа взял меня с собой в город выбирать елку, и сейчас ему, наверное, грустно от того, что никто не может ему помочь в этом важном деле… Я скучал даже по своим сестрам. Интересно, они научились уже ходить и разговаривать? А в Санта-Клауса они верят? А про меня вспоминают? Пытаются понять, куда я подевался?..

— Какой сегодня день? — спросил я у Лусхога, когда тот переоделся в сухое.

Он поднял вверх палец, пытаясь поймать ветер. Потом облизал его:

— Похоже на вторник.

— Нет, я имею в виду, какой день года? Какой месяц?

— Я не в курсе. Насколько я помню, такая погода характерна для конца ноября — начала декабря. Но память — сложная вещь, на нее нельзя полагаться, когда говорили» о времени или о погоде.

До Рождества, конечно, еще было далековато. Но я решил следить за временем и не собирался отказываться от праздников, хотя всем остальным было на них наплевать.

— Где бы мне раздобыть бумагу и карандаш?

Лусхог безуспешно пытался стянуть сапоги.

— Зачем тебе?

— Хочу сделать календарь.

— Календарь?! — изумился Лусхог. — Разве для этого нужны карандаш и бумага? Хочешь, я научу тебя определять время по солнцу и различать сезоны? Этого вполне достаточно, чтобы ориентироваться во времени.

— А если мне захочется нарисовать картинку или написать записку кому-нибудь?

Лусхог застегнул молнию на куртке:

— Писать? Кому? Мы уже забыли, как это делается. А некоторые и не знали. Рассказывать куда проще, чем доверять свои мысли каким-то временным носителям, типа листа бумаги. Ни к чему хорошему это не приведет.

— А если я просто люблю рисовать?!

Мы шагали в сторону Смолаха с Игелем, которые что-то горячо обсуждали.

— Рисовать?! Ты чё, художник, что ли? А ты знаешь, что раньше художники сами делали и бумагу, и перья, и краски?! Отличные кисточки получаются из меха или перьев.

— А чернила?

— Берешь уголь, плюешь на него, раз, раздавил, перемешал, вот тебе и чернила. Говорю тебе, они все так и делали, эти художники. А еще можно рисовать на камнях. Я тебя научу. И бумагу я тебе тоже достану. Но не сейчас.

Мы подошли к Игелю. Тот взял меня за плечи и, глядя прямо в глаза, сказал:

— Я доверяю тебе, Энидэй. Слушайся этих двоих.

Мы втроем двинулись в лес, и я обернулся, чтобы помахать на прощание оставшимся. Наши эльфы и феи сидели у костра, тесно прижавшись друг к другу, и снег укрывал их, словно пушистая шуба.

Я впервые покинул лагерь и не чуял ног от радости и воодушевления, но «эти двое» сдерживали мое любопытство. Они позволили мне идти впереди, но только до тех пор, пока я не вспугнул стайку голубей, которые счастливо избежали участи стать нашей добычей. Смолах не стал меня ругать, он просто приложил палец к губам, и я понял намек. Копируя их движения, я начал двигаться как они, и вскоре и мои шаги стали тише, чем шорох падавшего снега. Тишина имеет свои достоинства, обостряя чувства, особенно слух.