Три года, проведенные в тюрьме, Шейба по воскресеньям блаженствовал, а теперь целых два года ему придется служить господу даром? За что бог посылает ему такое наказание? Неужели за этот несчастный грабеж? Разве мало, что из-за нескольких жалких крейцеров человек пять лет сидит?

А как старательно он сегодня выполнял свои обязанности... Как чудесно он произносил «Kyrie eleison», «lei cum spiritu tuo».

– Черт возьми,– сказал Шейба,– какой мне от этого прок?

Из угла кто-то ответил ему словом непечатным.

– Конечно,– отозвался другой,– Шейба болван. Речи бы это со мной случилось, я бы сказал: «Мое почтение, счастливо оставаться, в следующий раз служите сами».

– Чего ты боишься, Шейба, ведь ты в богослужение свой ум вкладываешь, за это тебе тоже должны что-нибудь дать. Я знаю, что такое министрант. Вот у нас в деревне министрант и харчи от прихода получал, и деньги, а когда резали свинью, ему давали колбасы, сало, шкварки – да сколько… Сюда бы сейчас эту миску со шкварками!

Все пустились в разговор о шкварках, этом недосягаемом лакомстве, оставив Шейбу наедине с его безбожными мыслями. С ними он и улегся спать. Завернувшись в одеяло, Шейба постепенно приходил к решению вопроса, какую чашу весов выбрать.

Зажмурив глаза, Шейба увидел перед собой кнедлик. А когда он уснул, ему привиделось, будто он сидит в костеле. У алтаря прислуживает министрант в белом стихаре, и вместо головы у него кнедлик. При подношении даров кнедликов стало два, а перед последним Евангелием – три. Вдруг эти головы-кнедлики закачались и покатились-покатились прямо к Шейбе. А возле него сидит начальник тюрьмы, закованный по рукам и ногам. Он умоляет ради бога дать ему хоть один кнедлик. Шейба плюнул ему в лицо и съел на его глазах все три кнедлика. Намазав оставшимся салом волосы, он опустился на колени, дабы возблагодарить господа, а начальник тюрьмы облизал его голову.

Шейба проснулся от звона ключей и крика надзирателя: «Подъем! В мастерскую! Быть готовыми прежде, чем зазвонят. Ну, кому из вас приснился кошмарный сон, будто его посадили в тюрьму?» Это была обычная утренняя шутка; надзиратель двинулся к соседней камере, где, давясь от смеха, снова отпустил свою шутку.

– Так вот,– одеваясь, сказал Шейба своим товарищам,– я решился: если мне не дадут кнедлик, министрантом не буду. Соловья баснями не кормят.

И всю неделю Шейба, встретившись с начальником тюрьмы, не мог сдержать усмешки.

Начальник тюрьмы еще придет его упрашивать предлагать будет кнедлик. А Шейба скажет:

– Нет! Два кнедлика, только тогда соглашусь быть министрантом.

В воскресенье, в половине восьмого, надзиратель пришел за Шейбой – пора в часовню, готовиться к мессе.

Шейба играл в «волки и овцы» костями, слепленными из хлеба.

– Не пойду, господин надзиратель,– ответил он спокойно и, повернувшись к играющим, небрежно бросил: – Так мне девять овечек в овчарню не загнать.

Не зная, что и думать, надзиратель повторил еще раз, что Шейбе пора в часовню.

– Не пойду,– прозвучало в ответ,– кнедлик у меня отняли, а теперь, когда я им понадобился, со всех ног беги. Не буду министрантом – и точка.

– Шейба, подумайте, что вы говорите. Это бунт.

– Какой же это бунт,– принялся защищать Шейбу один из его товарищей,– хоть и говорится: «Служи господу богу»,– но есть ведь тоже хочется, Я так понимаю.

Пришел главный надзиратель:

– Шейба, одумайтесь, ступайте в часовню.

– Не пойду.

– Тогда пойдете к начальнику.

– Ну и пусть.

Известие о бунте арестанта Шейбы быстро распространилось среди надзирателей.

– Эта камера № 18 давно казалась мне подозрительной,– толковали между собой надзиратели.

– Арестант Шейба в бога не верит,– разнеслось по всей тюрьме,– за это его к начальнику вызвали.

Между тем Шейба с серьезным лицом уже стоял перед начальником, сознавая собственную значительность.

Начальник тюрьмы ругался, побагровев от гнева.

– Да как ты, свинья, смеешь мне говорить: «Не буду министрантом задаром». Отслужишь мессу и – в карцер.

– Не буду.

Придя в отчаяние, начальник тюрьмы в бессильном гневе крикнул:

– Ну что, будешь министрантом?

– Не буду.

– В карцер его,– приказал начальник надзирателю.

Шейба шел гордо. Теперь он боролся не из-за кнедлика, а из-за принципа. Даже преддверие ада – карцер – не могло его сломить. Он уселся в темноте на нары, радуясь, что никто не заставит его выполнять обязанности министранта.