Скажи мне нет, скажи мне да…
вернуться

Дашевский Григорий М.
Шрифт:

Дафна (1)

Свинцовым острием, гонящимиз тела голос, тело – в лес,пронзенная исчезла в чащеседых, прямых стволов и здесьхранима страхом обнаружитьвзамен пленившей плоти, чьесиянье умножалось стужей,землею твердой и своеприумножало безразличьена узком, сумрачном путиразлучной травли, – только птичьюнеуловимость глаз, почтиневидимых, чей молкнет щебетв ветвях глазниц, и, по живымветвям стекая, слезы лепяткору из льда, но ствол хранимне ею, тонкий стан замкнувшей,текущей всё еще с лица,а страхом, пронизавшим душуизнеможенного ловца.Декабрь 1983

Иксион

Он летит одиноко,от прозрачного жара,от назначенной карыкорчится в колесе.Помнит мнущееся от вздохаиз сиянья, из сумерек одеянье,облекавшее всехтонкой тканью.Голубая и золотаяткань истлела. Ее изглодаличерви очей,в небо с лица уползая.Жар едва ли сейчас горячейпрежней, ранней печали,жившей в черепе белом —в расщепленной своей колыбелии в могиле своей.След слезы, текущей вдоль лица,подо льдом мерцал,отражая ясный блеск,проникавший сквозь тонкую кожусном смеженных небесв тесноту воздушного белка.Озаренный явью сонбыл пронзенпризраком порожним,как отверстием зрачкав облаке из радужных пелен.Началась весна.И не пряча веры ранней,бодрствуя в пещере сна,он вдыхал и пил зиянье,а тому была теснаплоть во льду воспоминаний.«Чем зорче ты в чужом бреду,тем легче он тебя морочит.О, дай, я тоже ночь найду,или откройте небу очи!Отверзлись небеса, и в щельзабытое вползает пламя,по граням пепельных вещейсверкая ветхими огнями.И я увидел, всё в пыли,лицо, горящее в пустыне:его черты зрачок прожгли,моей сетчаткой став отныне,изнанкой тела огневой,моею пламенною тенью.Я заплатил самим собойза жаркое приобретенье».Январь – март 1984

Одиссей и сирены

По путям воздушным, белымпрогремев, сирены пеньепроникает твердым меломв душу в узах слуха, зренья.Мне невыносима жесткостьголосов, кроящих душу,я хочу сухого воска —мягче пустоты и суше,чем слепые тротуары,не разбуженные теньюот мельканья мелких, карих,воробьиных глаз сирены,чтобы не крошился с краюсвет чужим и белым слоеми свобода восковаязасияла тишиною.Апрель 1984

Одиссей и Гермес

Посланец неба кроется то в прежнихкраях боярышника, опускаясьразвилками вины и темноезжимпутем ствола в укромный, ранний ярус,то за воздушным слоем отдаленья,стесненного грядущею грозою.И облик летуна в тоскливом зреньина птичий и божественный раздвоен,а он не различает: то ли болью,то ли простором и листвой измятойискажено лицо того, кто молит:не раздвигай ветвей, времен зубчатых,не покидай неровной душной дали,дай силы в шаткий облик твердо верить,пока видны отчетливо не сталитвой острый клюв и твои плечи в перьях.Июнь 1984

Итака

Все ближе ночь. Закат на зданьях чертитгрядущие развалины. Проемыи окна углубляет. Как водой,тенями точит камни. Близость смертиста облаков блистательному сонмупророчит. Точно пыли тонкий слой —на крышах светлые следы провидца,прочь от чужого будущего к домуидущего, глотая голос свой,в лучах которого кровь жирная струитсяпо латам золотым. Наружу голубые,сырые внутренности. С плечскатились головы большие.В глубоких ртах умолкла речь.Зимою замерзают лужиот зерен ледяных, по образцукоторых на асфальте коченеют.Так и душе и плоти нуженпроникший плоть и платье и к лицуприникший свет, которому роднее,чем им самим, их будущее. Знакинебывшей жизни выступят наружу,как ложь сквозь строчки ветхого листа,в потерю превратится пустота,чужой песок – в Итаку.То время, когда некуда идти,и есть Итака. Если это вечер,то, значит, вечер есть конец пути.И рубище, скрывающее плечипришедшего, правдивей, чемо будущем и прошлом речи,не сказанные им. Никемне сказанные. Дождь для похоронна улицах готовит ниши,уже заросшие травой.И в длинных лужах видит он:случайной жертвой неба нищийвисит вниз головой.Он ростом с облако, размеромс потерянную верув то, что придет домой.Мох, клевер, подорожниксквозь кости проросли убитых,и отраженье вложено, как в ножны,в асфальт и ржавчиной покрыто.В оконной раме тает белый ледгрядущего. Пустеет тротуар.И скоро бледнолицый париз синего стекла взойдет,из комнатной волны летейских вод.Взгляд возвращается к привычнымграницам. В ржавых прутьях паутина.Балконные перила в голубиномпомете. Дикий виноградсвисает со стены кирпичной,обвив похожий на себя шпагат.Но мне ли, нищему и у чужих дверейсидящему, сказать: я Одиссей,и я вернулся. Мне лисказать: я узнан. Песни пелиплачевные, и нынче льются слезыпо моему лицу. Я позваноблечь все то, что было прежде,блестящей ледяной одеждой.И сумерки из окон выдвигаюттяжелый, светлый отраженья ящики бледное лицо перебирают,как связку писем, в пустоте лежащих,написанных рукою незнакомой.Ты на Итаке, но еще не дома.Душа идет домой путями плоти,одетой в белые лохмотья,чтобы, придя к небытию,сказать: я узнаюи узнана. Оконная вода,пар заоконных отраженийтвердеют не в сияньи льда,из тайной мысли ставшего явленьем,а в издавна соседствовавшей раме,обнявшей жизнь смертельными брегами,на чьем песке только мои следы,неровные и полные воды.Одежда ветхая прочнее прежней жизни.Разъятого былого очертаньясшивает ночь, как мертвая вода.Чужая смерть – зерно твоей отчизны,растущей из могильных изваяний,из облаков, застывших навсегда.Август 1984

Нескучный сад

Открытое кафе на Чистых прудах

B. C.

Взгляд отведя от воды, по которой черныйлебедь плывет, замыкая уголпены серебряной, видишь сноварозовый рот говорящей: не то что покорны —мы к ним относимся словно к слугам.Небо над Ригою будто кусок иногокруга: светлее, чем здесь, и выше.В паузах слышенстук голубиных когтей о фарфорблюдец со скользким кремом и чашек с кофейною гущей,сахарный хруст на зубах у ребенка, сидящего рядом.Кроме хрустальных, глядящих в упорглаз и раскрывшихся губ, ничего здесь не сделаешь сушеили влажней. Полчаса, и идти уже надо.И остановка трамвая у входа в пустой переулокближе на взгляд, чем окажется, если со стулавстать и стаканы картонные скомкать.И становится твердымкамень, который казался бесцветнее дыма.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Зренье ни капли сиянья не выплачет жидким потемкам.В бледной Москвепроступил осязаемый город.Видишь, как сумерками распоротшов между светом и тенью на камне, коре, рукаве,как разрезано имязданий, деревьев, соседки? Она говорит:Спичек не будет? Спасибо. Я не была здесь лет пять —Сын вот родился, и все. А вы часто сюда? Не видалиЗебру, Дюймовочку, Старого? Ярче горитчерный табак, когда рот прекращает ронятьзвуки и пепел – рука. Но слова пустоту освещали.На красноглиняной тверди зажглисьжелтые окна в глубоких квартирах,синие лестниц пролеты с идущими вверх и вниз.Так же поспешно звезда прибавлялась к звезденa небе свежем в четвертый деньсуществования мира.Светлые слезы углов, теневые улыбки улиц,вызванные зарей, забывающие зарю,маскою став, отвернулиськ ближнему фонарю.Влага, однажды в зазормежду зрачком и сидящей напротиввлившаяся, застилает лицамимоидущих, непрочный узорряби в пруду и бледные ногтимолча сидящей. И как чешуя на зеницах —ветхая пленка потопа,ставшая цветом и снов и улиц,блещет на дне кругозора, взглянув в чью пропасть,вещи от края ее отшатнулись.Поздно. От ветра качнулисьволосы, тополь,облако в тверди воздушной и в каменном небе белье.Ночь заменяет на краткий ледвлагу былого, глаза окружая чужою и нежнойкожей, не веками и не вещами,слов не оставив междугуб, их лишая и звуков и цвета,взгляд отведя от воды до рассвета.1986

Нескучный сад (1)

Справа невидимая река.Улицы гул по левую руку.И муравей проползает по буквамфразы: и царь, объезжая войска,видел… Кленовая тень легла,прорези неба легли на страницу.Шелест послышится, и шевелитсяплоский узор добра и зла,спрятанный в книгу, если сквозь строкпоступь проникнет сандалий узкихв чередованье прозрачной и тусклой,в шорох листвы о жесткий песок.Лето 1986

Нескучный сад (2)

Пододеяльник всё светлее,всё громче голоса ворон.Очередной пропущен сон,и тонкий утренний огоньпо краю белой рамы тлеет.Сны, не замеченные ночью,как позапрошлый год, моглибыть чем угодно. Пыли, мглыи сна еще полны углы.О раковину била звончезастенная вода до света,дыханье близкое слышнейловило темноту, и в нейсквозили звезды, чьих огнейво вдохах освещенных нету.Лето 1986