Николаю Петровичу был виден наш берег за пустырём, камыши, небольшой полуостров, за ним другой берег с маленькими, как чёрные семечки, причаленными и замкнутыми на цепи лодками, деревянные дома вдоль дороги, за которыми через километр начиналось море.

Из тёмного проёма ворот вышли ещё несколько работниц. Ветерок донёс запах прядильного, ровничного и чесального цехов – сладковато-маслянистый запах веретённого масла, смешанный с солоноватым запахом химии.

– Петрович, – заголосила Галя, – ты кобальт добавил, сегодня же оливковый цвет идёт?

– Так погрузчик уже давно бочку привёз.

Петрович ударил рукой об руку, выбил окурок из мундштука и, прихрамывая, вошёл в цех.

– Чем не жених тебе, Галя, не всё же тебе в общежитии?

– Ну что ты, Зоя, он же мне как брат родной. Судьба у него тоже не сахар!

Позже из разговоров мы узнали, что Николай Петрович оставил жену и сына, уехал в сибирский городок, занимался охотой и однажды примкнул к одной охотничьей компании. На охоте случилось несчастье – одному из загонщиков пуля попала в бедро и ему ампутировали ногу. Следствие постановило, что выстрел был сделан из ружья Николая Петровича.

– Как же так, – с горечью рассказывал он, – как моя пуля могла срикошетить от тонкой верхушки ели, которую она срезала, и пролететь так далеко под девяносто градусов? А почему они не приняли во внимание, что один из охотников тайно ружьё чистил?

Суд решил, что Николай Петрович должен выплачивать пострадавшему пособие по инвалидности. Сам он после этого тяжело заболел. У него умерла собака, открылась трофическая язва и ему ампутировали ногу, назначив мизерную пенсию.

…Кто же всё-таки была эта одинокая старуха? Как тревога и пустота поселились в её выбеленных глазах? Через несколько лет мне немного рассказала о ней баба Ира.

– Опять болит? – спросила меня мама. – Таблетку выпил?

– Выпил.

– Надо тебе к бабе Ире сходить, в конце улицы у канавы второй дом справа. Она заговаривать умеет и боль снимает. Иди, сходи.

Осторожно приоткрыв калитку, чтобы не всколыхнуть нависающий куст жасмина и не стряхнуть маленькие линзы дождевых капель с нежных белых лепестков, я по дорожке вошёл в дом.

Двери были открыты, и баба Ира, увидев меня, позвала:

– Заходи, милый. Мне мама твоя рассказала про твою хворь.

Я совсем не так представлял себе целительницу. В ней, в её внешности должно было быть что-то особенное, отличное от простых смертных: если не было стола, заставленного колбами и чашками с дымящейся жидкостью, то хотя бы образ доброй ведьмы должен был перекочевать из русских сказок к простой женщине.

Баба Ира сидела за столом в комнате, по углам которой были размещены иконки и образа святых. У стены на длинных ножках стоял телевизор, накрытый льняной скатёркой. В углу стояли диван и комод.

Баба Ира сидела за столом. На её голове был клетчатый штапельный платок. Кофта красного цвета с большими тёмными пуговицами была связана из шерстяной ровницы – из такой шерсти вязались в нашем городке все свитера и кофты.

Она смотрела на меня оценивающим взглядом добрых глаз, сапожок курносого носа придавал лицу детское выражение, только морщинки говорили о возрасте.

– Где у тебя болит? – спросила она.

– У меня гастрит.

– Ох-хо-хо, – она встала, подошла к иконе и, прижав кулачки к подбородку, принялась молиться:

– Господи, Боже мой… дай нам силы… Серёже… эту хворь… Во веки веков!

Подошла к комоду, выдвинула ящик и достала пакет:

– Вот, скажешь матери, чтобы отварила рис, и ешь его по две ложки два раза в день. – Потом положила пакет на стол, помусолила химический карандаш и начертила на пакете много маленьких крестиков.

Я подвинул пакет к себе.

– А я тебя знаю, вы здесь в футбол играли. И видела, как вы за деньги с графиней здоровались.

– Баба Ира, а что, она правда была графиня?

– Тереза? Правда. Графиня. Такая же, как и отец её, строгая была, жестокая даже. Детей-то из-за своего характера растеряла ещё в молодости. Отец её не то что принципиальный, а сумасбродный был. Рассказывала, как один солдатик к нему обратился и «ваше благородие» сказал, так он его в морду, в морду и «ваше сиятельство, ваше сиятельство…» Но ей тоже досталось: десять лет в лагерях провела как недостойный элемент.

Я поблагодарил бабу Иру и протянул рубль.

– Не надо, сынок, бог с тобой!