Шрифт:
Гость из Польши сообщил, что остановился в гостинице «Минск», хочет повидаться, посидеть в ресторане. И сразу же позвонила Зойка.
— Я приеду к тебе... Ненадолго... Вн паспортом...
— Хорошо. Только не опаздывай. У меня важная встреча, — едва успел сказать Алексей Николаевич, как раздались короткие гудки.
Она, конечно, появилась на полтора часа позже обещанного и была настолько обворожительна в своем, теперь уже женском плотском расцвете, что Алексей Николаевич чуть не с порога обмял ее и стал целовать.
— Ну вот, — высвобождаясь, впрочем, без видимого неудовольствия, говорила Зойка. — Сразу хочешь меня в постель уложить!..
— Но мне же нужно… Быть в «Минске»… Ждет иностранец… — бормотал Алексей Николаевич, расстегивая на ней платье.
В гостиной заливался женский хор — толстолицые певуньи в кокошниках дружно выводили с экрана:
Уж ты caд, ты мой caд...
— Все красивые пучатся, а все некрасивые поют по телевидению, — сказала Зойка, закрывая глаза и отдаваясь.
Она поехала с ним в «Минск».
Пшетакевич покорно ожидал Алексея Николаевича в холле уже полтора часа. Завидев Зойку, он просиял, вскочил и, подкручивая усики, начал целовать ей руки и сыпать комплиментами на своем забавном ломаном польско-русском сленге. Заказанный на двоих столик был тотчас же заменен на другой, большой и богатый. За новосветским шампанским Алексей Николаевич успел рассказать, что с совместным журналом ничего не получается.
— Там, — поднял он к потолку указательный палец, — мне не доверяют. Даже не выпустили в Индию. На юбилей Льва Толстого…
Помимо прочих грехов Алексею Николаевичу не могли простить того, что с юности своей он переписывался едва ли не со всеми стариками первой литературной эмиграции, один за другим помиравшими в далеком и не доступном ему Париже.
Потом Алексей Николаевич сбегал к автомату — позвонить на дачу в Архангельское Серову — и быстро договорился привезти к нему Пшетакевича, но уже в московскую квартиру, в известный дом на набережной — а когда вернулся, то увидел, что Зойка и Пшетакевич танцуют.
Да, заиграл оркестрик, поднялись из-за столиков пары, и теперь шестидесятилетний шляхтич отлично вел свою партнершу — маленький, ловкий, с торчащими усиками.
— Смотри! Старичок, а как клево отхватывает! — крикнула Алексею Николаевичу Зойка.
Пшетакевич понял, что его похвалили, и не без гордости отозвался:
— Але, пан Алех! После войны я считался лучшим танцором в Варшаве!..
Минут через сорок, когда принесли горячее, Зойка спохватилась, что ей надо быть дома, у мамы, и они побежали с Алексеем Николаевичем к автомату.
В тесной кабинке, весь прижавшись к Зойке, он слышал, как трубка голосом сестры Вали отчитывала ее:
— Кретинка! С ума сошла! Тебя ждет муж! Где ты шляешься?!
— Мне пора, — сказала Зойка.
Она уходила от него широкой, солнечной улицей Горького, вниз к Манежу, и Алексей Николаевич загадал:
«Если хоть раз обернется, это еще не конец…»
Она не обернулась.
11
С уходом Зойки совсем иные люди заполнили его жизнь.
Глава третья
ПРОГУЛКИ С ДОКТОРОМ ЛЮЭСОМ
1
Одним из этих новых людей был Георгий Резников.
Кто он, чем и где занимается, не знал никто.
Сосед и приятель Илюша Ульштейн уверял:
— Что-то, понимаешь, сверхсекретное. Связанное с атомной энергией. Ежу понятно. Позавчера оставил меня в арке Минсредмаша. Просил обождать полчасика. Относил какие-то спецдокументы…
Но Наварин, бабник и матершинник Наварин, объяснял проще:
— Работает кастеляном. В загорской тюрьме. А из той арки можно выйти проходными дворами на соседнюю улицу. Вот и весь Минсредмаш!
А что же на самом деле?
Он неуловим. Всюду и всегда улыбчив, деловит, внимателен. Он все может. Какой-то джинн из бутылки.
Но нет у этого джинна ничего. Ни кооперативной квартиры, ни даже московской прописки. Пиджачок лоснится на локтях, пальтецо на рыбьем меху ветром подбито. Разведен, платит какой-то старухе за комнатенку, где иногда живет — ставит ей каждую неделю чекушку.