Французская книга в XVIII веке не только в России, но и во всем мире была тем же, что и латинская для XV—XVI веков. Все лучшее, появлявшееся в других странах, переводилось на французский язык. В России с Шекспиром познакомились при посредстве французского перевода, то же повторилось с Винкельманом, не говоря уже об итальянцах Боккаччо и Тассо или испанцах Кальдероне и Сервантесе. Десятки тысяч книг, главным образом французских, ежегодно ввозились на иностранных судах или сухим путем, нагружали дормезы путешественников. Новинки французской литературы раскупались в Петербурге на Невском проспекте, в Москве на Кузнецком мосту не хуже, чем в Париже.

В каждой помещичьей библиотеке Расин и Корнель, Мольер, Буало и Фенелон, энциклопедисты Дидро, Монтескье, Д'Аламбер. Дюваль, сентиментальный Жеснер, изящный шевалье де Буффлер, Лафонтен, Жан-Жак Руссо и, конечно, неизбежный Вольтер составляли обязательное наполнение книжных шкафов. А рядом с этими авторами-классиками рослыми шеренгами выравнивались тисненные золотом корешки Большой Энциклопедии и "Bibliotheque des voyages"* (* “Библиотека приключений" (франц.)) — пространные описания путешествий в Азию, Америку, Индию, на острова Тихого океана Лаперуза. Шардена, Шаппа, письма и мемуары мадам де Севинье, графа Сегюра, Неккера, труды латинских и греческих авторов в переводах прозой и стихами, изыскания по античной мифологии, археологии, искусству, а в других отделах нередко поселялись сочинения по ботанике, инженерии, фортификации Линнея, Лапласа, [Рюбана]. Бесчисленные авторы, целый мир мыслей, идей и образов заключен в этих томах красивой печати, переплетенных в кожу, с нарядными тисненными на них гербами — super ex libris’ами* (* книжный знак на переплете книги (лат.).) и монограммами, с гравированными книжными знаками и наклейками торговых фирм на пестрой форзачной бумаге. Затхлость, запахи кожи, клея, слежавшейся бумаги создают тот чудесный аромат, который неизменно сопутствует этим чудесным старым томам; он долгие годы сохранялся в старинных книгах, в шкафах и даже в самих комнатах-библиотеках старых русских усадеб. Иной раз аннотация на полях, несколько слов, замечания, приписки волнующе воскрешают того, кто, может быть, первый [нрзб.] сосредоточенно или с трепетом и любопытством перелистывал еще девственные страницы когда-то ведь тоже новой, только что родившейся книги. И потому старый французский томик в коже, с нарядным корешком, этим истинным фасадом, лицом книги, где золотыми буквами вытеснено ее название, ее имя, подобен той человеческой старости, которая в самых преклонных летах сохраняет неумирающим огонек юности. Французская книга в русской усадьбе — разве не заслужила она величайшей похвалы, разве не от нее, в сущности, родилось все то, что связывается с понятием русской культуры?

Библиотека в главном доме Никольского-Урюпина. (Не сохранилась). Фото начала XX в.

После библиотеки остальные комнаты Урюпина кажутся какими-то несодержательными. Анфиладу покоев дома замыкал будуар, где в пяльцах осталась еще не оконченная старинная вышивка. С другой стороны дома, окнами во двор, был расположен кабинет с типичной мебелью и, как водится, коллекцией чубуков и старинного оружия.

Здесь сохранился бюст кн. Н.Б. Юсупова, владельца Архангельского, где автор, скульптор Витали, с большим искусством передал стареющий облик екатерининского вельможи. В фарфоровых вазах стояли во всех комнатах цветы; на полированное дерево столов осыпались лепестки нежно-розовых и красных пионов. В 1929 году музей был упразднен, ведь он был для военного ведомства бельмом на глазу... Для него одного ли?

Кое-какие служебные постройки и нарядная, но несколько дробная по архитектуре церковь XVII века на селе дополняли усадьбу, уютно и скромно раскинувшуюся за большим прудом.

Вокруг Никольского лесные вырубки, такие точно, как на картинах Левитана, вырубки, где столько растет летом земляники... А кругом снова усадьбы, опустевшие и разоренные дворянские гнезда, упорные, несмотря ни на что, еще сохранившиеся памятники старины и искусства. Совсем рядом с Никольским-Урюпиным, почти слившись с деревней — село Поздняково, где стоит церковь XVI века времен Грозного, интересная своей звонницей, расположенной над западной стеной храма. Отсюда, из Позднякова, путь на Архангельское или Ильинское.

Другая дорога ведет по направлению в Петровское через усадьбу Степановское.

Степановское мрачно и угрюмо. И не потому, что нависли на небе свинцовые тучи, набухшие дождем, не потому, что заглох парк и в руинах стоит дом. Верно, таков уж здесь genius loci* (*дух, покровитель местности (лат.).). Старый дом, по-видимому, никогда не был достроен. Собственно, обитаемой была лишь средняя часть его — на садовом фасаде полукругом выступающая башня. Нечто близкое к этому — в Богородицке Бобринских, в Больших Вязёмах Голицыных, в Михайловском Шереметевых. Только здесь все проще, без украшений, без излишних архитектурных деталей. Впрочем, и средняя, жилая часть дома рухнула после 1917 года. Осталась на его месте лишь груда кирпичей, верно, теперь и этот старый добротный кирпич пригодился как строительный материал. Ведь в 1923 году единственным мерилом полезности сооружения являлось качество заложенного в нем кирпича, и любые памятники искусства в усадьбах, да, впрочем, и во многих городах, могли быть простым росчерком пера назначены на слом...

Дом в Степановском стоял на холме, поросшем лесом. Очень длинная просека по откосу открывает вид на Истру и долину Москвы-реки. Справа и слева подступили к лугу перед домом высокие ели; они темной хвоей окружили и пруды, совсем затемнив их, пруды, спускающиеся несколькими ступенчатыми террасами. Они казались мрачными завороженными водоемами, где в остекленевшей воде навсегда неподвижно застывают отражения.

Почему-то от иных мест осталось мало воспоминаний. Может быть, тому причина отсутствие сильно воздействующих произведений искусства. Знаменское-Губайлово встает в памяти смутно и неясно. Хорошо запомнились пруды, яркое солнце на воде, трепещущие блики в листве окружающих деревьев, яркие пятна полевых цветов в высокой, еще не кошенной траве. Может быть, этот импрессионизм света и цвета, эта вибрация красок растворили в себе архитектурное содержание усадьбы. Помнится за дорогой церковь XVII века, несколько пестрая и живописная по своим формам и расцветке. На лугу, спускающемся к воде, — два дома, один с полукруглым выступом, другой пристроенный к готической краснокирпичной башне XVIII века. Кругом заглохший английский парк — в нем речка, скорее, даже ручей, затененный деревьями; где-то здесь стоял руинированный павильон с колонным выступом, напоминавший Salon de musique* (* Музыкальный салон (франц.).) в Царском Селе — его еще успел запечатлеть объектив фотографического аппарата. Знаменское-Губайлово было устроено кн. В.М. Долгоруким-Крымским, тем самым, чей портрет, удивительно реалистический, кисти Рослина, находится теперь в Третьяковской галерее. Сюда же были завезены владельцем из Крыма генуэзские рельефы, подобные тем, что вмазаны в стены яропольцевской оранжереи. По-видимому, Знаменское-Губайлово никогда не было основной резиденцией семьи Долгоруковых. Главной подмосковной, хранившей в себе фамильную портретную галерею, являлось другое имение — Волынщина Рузского уезда.