«Либерализм видит только индивидуальные, частные интересы; наличие общего как субъекта общественных отношений им не признается. Либерализм отстаивает приоритет интересов гражданина над интересами государства» [91].

Строго говоря, в своем исходном, привлекательном и по сей день (хотя, к сожалению, уже более столетия и не существующего в практической политике) виде «по Вольтеру», а не «по Керенскому и Березовскому», либерализм в наиболее сильном, ярком и последовательном виде провозглашает свободу, суверенитет и неразрывно связанную с ним (о чем удивительно старательно и последовательно забывают его трубадуры, начиная с его фундаментального перерождения в 10-х годах XX века) ответственность личности.

Важной составляющей либеральной идеологии наряду с общей верой в прогресс являлась вера и в непосредственный двигатель этого прогресса – эмпирическое знание, обеспечивавшее через развитие технологий обогащение буржуазии и захват ею все новых социальных позиций. Наука как инструмент социального преобразования являлась полной противоположностью консервативной религии, созданной в своё время в качестве инструмента удержания под контролем и стабилизации огромных (по тогдашним меркам) разнородных масс не обладающих не то что рефлексией, а порой даже и простой моралью людей.

Наука как современное явление была порождена буржуазией и начала вырождаться вместе с последней, как только та обрела полноту глобальной власти и из прогрессивного класса превратилась в реакционный (см. пример 11). Однако в период зарождения и становления либерализма до этого ещё оставалось непредставимо далеко.

Значительно позже, по мере развития капитализма и формирования промышленностью, опиравшейся ещё на паровую машину, наполеоновских «больших батальонов», творивших историю вплоть до «великого разворота» 1967–1973 годов, в третьей четверти XIX века из либерализма выделилась третья великая идеология – марксизм.

Он решительно разрывал с либерализмом по ключевому вопросу о значении личности, столь же решительно возвращаясь органически на свойственные консерватизму представления о примате общественного над частным, а коллектива над индивидуумом.

В то же время подобно либерализму (из одежды которого он вышел), марксизм являлся прогрессистским, универсалистским (то есть стремящимся к максимальной открытости и привлечению людей на основании общих и доступных для всех ценностей), уповающим на эмпирически добытое и проверенное знание и на преображение общества на основе научных подходов. (Именно поэтому марксизм был враждебен консервативной по самой своей сути религии, – однако, хоть и не признавая это, в силу не принципиальных, связанных с познанием мира, а прежде всего сугубо прикладных, политических причин: как силе, противоречащей социальному развитию и пытающейся притормозить его.)

Именно поверхностное, политическое, а не сущностное, связанное не столько с восприятием мира, сколько прежде всего с борьбой за власть противоречие марксизма с религией парадоксальным образом привело значительную часть его представителей к союзу с ней или, как минимум, к терпимому отношению к ней [166] в преддверии и тем более после начала информационной эпохи в 1991 году [20].

С одной стороны, с этого времени наука, как показано в примере 11, в силу окончательной политической победы буржуазии (в форме «ядра» мировой экономики – находящихся в фактически взаимной собственности инвестиционных «фондов фондов» [167] – и обслуживающего их глобального управляющего класса) и окончательного же превращения буржуазии благодаря этому в реакционную силу начала вырождаться уже практически во всех сферах своей активности (и потому защищать против реакционного же клерикализма с объективной точки зрения, без прямой политической заинтересованности стало банально нечего).

С другой стороны, прогрессизм без поддержки погибшего в обюрократизированных научных ритуалах эмпирического знания лишился даже принципиальной возможности оценки порождаемых им самим рисков. Соответственно, он лишился и возможности понимания необходимого уровня самоограничения, дойдя до всё более пугающего преобразования самого человека (в интересах прежде всего сверхприбылей крупных корпораций).

При этом действительно глубокое преобразование человека на индивидуальном уровне, осуществляемом современными технологиями (прежде всего информационными), в качестве неизбежной компенсации избыточной сложности (для удержания сложности социальной системы в целом на прежнем, поддающемся управлению уровне) ведет к вынужденной примитивизации общественных форм его организации, то есть к нарастающей социальной архаике.

В отличие от либерализма, превратившегося (благодаря трансформации господствующей части буржуазии из представителей национального реального сектора в представителей глобальных финансовых спекулянтов) в постмодернистскую идеологию, а на практике и по сути дела в религию, марксизм остался идеологией Модерна. В этом качестве он сохранил веру в социальный прогресс как достижимую цель человечества и в позитивную силу разума как средство достижения этой цели.

В результате на фоне антинаучного (в традиционном понимании науки как эмпирического знания, а не плодов хаотического сочетания бюрократических ритуалов в интересах крупного бизнеса) преобразования человека марксизм, сохраняя свой революционный характер по отношению к либеральному новому порядку, парадоксальным образом стал консервативной силой. (Точно так же традиционные религии и консерватизм как идеология именно в силу своей консервативности стали на фоне этого либерального нового порядка революционными силами.)