Я с опасением тыкаю вилкой ломоть, края которого свешиваются с тарелки, и понимаю, что без Норы не справлюсь. Собакин как чувствует, уже ломится в дверь, капая на ходу голодной слюной.

– Да она тут без тебя полбарана умяла, – ухмыляется Ян. – Куда в неё столько влезает? Совсем животину не кормишь.

– Она попрошайка, ты на её уговоры не поддавайся. – А сама отрезаю и стужу для любимицы вкусный кусочек. – Лабрадоры все такие, у них чёрная дыра в желудке. В тебя вот тоже полбарана войдёт…

Перекладываю в его почти опустошённую тарелку большую половину от своего куса.

– Куда что девается, не пойму, не кормит что ли дядька?

Он возмущённо вскидывает глаза, затем понимает: шучу. Улыбается.

– Кормит. Только потом гоняет сильно: воинскому делу учит.

Есть над чем подумать. На вид парню не больше четырнадцати, а его уже гоняют. Впрочем, суворовцев ещё раньше начинают обучать. А здесь жизнь страшнее: не знаешь, кому на зуб попадёшь, выйдя из дому в ближайший магазин.

– Ты подмети, – говорит он, поднимаясь из-за стола, – а посуду я сам помою. Уж завтра с утреца начнёшь тут заправлять.

Печь за меня протопят, посуду помоют, тяжести перетаскают, пылинки сдуют. Вот я попала… Видимо, здесь и впрямь очень нужна кухарка.

А, собственно, зачем? Сейчас, например, мужики прекрасно без меня управились. С кастрюлями не дружат, но, может, просто не любят? Наверное, им легче на целую ораву зажарить одного-двух барашков или поросят, или гусей, – по-простому, без изысков, чтобы сытно было, чем с борщами и пирогами возиться; а хочется ведь иногда и горячего похлебать.

– Обедать к нам приходят, – разъясняет парнишка мои сомнения, высказанные вслух, – человек пять-шесть у дядьки всегда столуются. Покушать любят хорошо, чтоб спокойно было, по-домашнему, сами-то холостяки. А у нас тут тихо, не то, что у других. Ну, это он тебе завтра сам обскажет. А ты здесь надолго? – Поколебавшись, уточняет: – Уйдёшь… или остаться решила?

– Уйду, – отвечаю, и сразу в носу начинает щипать. Что за притча: я ещё толком здесь не работала, на этой чудесной кухне, не обжилась, а мне уже и уходить обидно!

– Жаль, – говорит он. И непонятно, чего или кого ему жалко: того, что придётся вновь искать на моё место замену, или меня, бестолковую.

От открытого огня жарко, к тому же кажется, что вся я пропахла чесноком, даже волосы. Распахиваю настежь дверь – проветрить, и выхожу на воздух. Отяжелевшая Нора волочётся следом.

Уже темно, на крюки под скатами крыши вывешены лампы. Я таких ни разу не видела, даже гадать не берусь, масляные или керосиновые? Керосинки-то я ещё помню, застала в детстве, но если здешние мастера ваяют их по собственным образцам, могу и не узнать. Свет падает и из окон дома, и от дальних фонарей, протянувшихся частой цепочкой вдоль улицы. В общем, заблудиться трудно даже при желании. Человек шесть Васютиных гостей, здоровущих, под стать хозяину, степенных, расположились на крылечке, кто стоит, кто сидит, крутят цигарки. Переговариваются, временами похохатывают, в мою сторону не глядят. Хорс нахально оттесняет моего собакина, требует внимания. Чешу его за ухом.

– Ишь, ластится, паразит, – доносится с крыльца насмешливое. Я так и замираю: вот тебе и не глядят! – И Васюты не боится…

– А главное, что она его не боится, – подхватывает другой, а кто – в тени не разберёшь. Настораживаюсь: кого это мне надо бояться – Васюту или Хорса? – Ведь он, паразит, на прошлой неделе оборотня заломал, и хоть бы что. Только крепше стал.

Кто заломал? Хорс или Васюта? С обоих ведь станется.

– А ей что! – вмешивается ещё один. – Она вчера на Цветочной улице ящера уложила!

– Врёшь!

– Не вру! С полщелчка! Из забора штырь одной рученькой выдернула и, как на рогатину, насадила. Так что – смотри, лапы не распускай! Это тебе, брат, не Ольга!

– Так-то, брат, – вздыхает ещё кто-то. – Богатырка! Бывает же на свете такая красота!

Да это они обо мне, что ли?

Сзади, словно сгусток тьмы, появляется в дверях Васюта: ей-богу, он, я его снова спиной почуяла. Хорс виновато отступает. Так кого из вас мне бояться, мальчики?

И тут откуда-то с дальнего конца улицы доносится вскрик, словно от боли. В ночной тиши пустынного квартала его хорошо слышно. Потом короткий вопль, прерываемый уханьем-смехом. В ответ немедля рявкает Хорс, да так гулко, что у меня звенит в ушах.

Не могу понять, почему Васютина спина маячит перед глазами: он ведь только что сзади был! Да он просто сделал шаг вперёд и закрыл собой весь обзор.

– Хорс, а ну, тихо! Слушать!

Муромцы на крылечке уже все на ногах, подобрались. Там, за забором, в уличном полумраке вновь кричат.

– Отрок, – быстро определяет один из гостей. – Хлипковат, подранили. Чего, робята, разомнёмся?

Слава богу, хоть тут нормальные люди! Вот куда нужно было вчера убегать!

– Чур, мой, – вклинивается Васюта. – Мне мальца учить надо.