А легкомысленный роман — это реальный выход. Мое чувство будет реализовано в физической близости. А когда Глеб мной воспользуется и бросит, моя гордость пострадает, и я смогу его разлюбить. Моментально разрублю этот гордиев узел, пожертвовав всего лишь своей припозднившейся девственностью. Тот случай, когда краткосрочная связь будет благом, а серьезные отношения это худшее из зол.

— Блуд — это большой грех? — риторически вопрошаю я у Вики.

Аграфена

— Блуд — это большой грех? — риторически вопрошаю я у Вики.

— Пфф. Ты же знаешь, я не воспринимаю весь этот религиозный бред, — отмахивается девушка, — к христианству же отдельные счеты. Не та религия, чтобы париться о его догмах.

— Я не могу не воспринимать религию, — говорю скорее сама себе, чем Вике, — бабушка всегда была очень верующая. Для меня отказаться от христианства, это как отказаться от бабушки.

— Вот-вот. Поэтому Владимир ни с кем не любезничал в свое время, когда решил сменить один культ на другой. Высек статую Перуна и скинул его в реку. Не рефлексировал ни о каких бабушках и предках. Просто махом обрубил все моральные императивы прошлых поколений.

— Мне кажется, правильно сделал, — пожимаю я плечом, — выбрал для своего народа милосердного бога.

— Выбор христианства был абсолютно конъюнктурным тактическим шагом, — отмахивается от меня Вика, — Владимир был нормальным тестостероновым мужиком. Любил трахаться, выпить и повоевать. Выбор веры был обусловлен геополитикой, а не качествами бога. Византия на тот момент была самым сильным геополитическим игроком. Я ни капли не сомневаюсь, что на этапе выбора в подробности он вообще не вникал. Возникла бы новая конъюнктурная необходимость, точно так же высек бы и Христа.

— Ты прям богохульствуешь, Вика, — ежусь от неприятной дрожи по телу.

— А когда про избиение Перуна говорила, я не богохульствовала? — цокает языком Гончарова. — Эх, Грушенька, а это же вера предков, — девушка картинно укоризненно качает головой. — А если серьезно, Ракитина, трудно было сделать худший выбор. Я уже говорила, что религия должна способствовать конкурентоспособности народа. Христианство же взяло все самое худшее и из иудаизма, и из зороастризма.

— Например? — уточняю я.

— Из зороастризма всю эсхатологическую линию со страшным судом, загробной жизнью, адом, раем. Всю эту ерундистику, под которую подбивается линия, что здесь и сейчас жить не надо. Отдай рубашку и жди, может быть какая-то жизнь после смерти обломится. Но это не точно. Так зороастрийцы и в этой жизни радостей не были лишены. К аскезе не призывали. Секс не табуировали. Наоборот. Горячо приветствовали. В общем, огнепоклонники ждали страшного суда не так уныло, как христиане.

— Если бы в христианстве было табу на секс, то христиан уже не осталось бы, — указываю я на логическую ошибку.

— В первые века христианства считалось, что норма жизни — это целибат. Брак — удел слабовольных, которые сгорают от страсти. Мы просто проскочили самый треш, когда считалось, что нужно только молиться и ждать страшного суда. В десятом веке, когда крестили Русь, уже немного спал эсхатологический угар. Поэтому у нас и не было совершенно жуткого количества монашеских орденов, как в западном христианстве.

— Ладно, допустим. Ты хочешь сказать, что в других религиях какое-то другое отношение к сексу?

— В иудаизме и исламе, которые родственны нашему культу, считается, что телесные радости от бога. Впрочем, как и остальные сферы земной жизни.

— Откуда тогда в христианстве взялось сдержанное отношение к телесному? — подтягиваю ногу на стул и ставлю подбородок на коленку.

— Что-то из иудаизма, но самое смешное, что на самом деле нет.

— Ты говоришь загадками, Вика.

— Христиане по-своему переосмыслили иудейский миф об изгнании из рая. Решили, что после изгнания из рая каждый человек рождался с первородным грехом. То есть все телесное греховно априори.

— А это не так? — удивляюсь я.

— Евреи так не считали. По иудейской версии, наказанием за вкушение плода является то, что человек стал смертным. Наказание для женщин — рождение детей в муках. На этом всё. Все наказания видны невооруженным взглядом. Никакой невидимой составляющей. Никаким первородным грехом человек не наказывался. В иудаизме люди рождаются безгрешными.

— Но Иисус же был иудеем, если не из иудаизма, то откуда взялось подобное понимание первородного греха? — недоумеваю я.