Дядя Паша Алаверды мгновенно бледнеет: роняет раздробленную мишень и вылетает вон из комнаты.

Андрей-Фиалка мрачно смотрит ему вслед и через минуту мычит:

–  А и дура-мама. А и дура.

Вернулся Артемий. Я его посылал "пошукать". Он переходил границу и теперь докладывает:

–  Кони, я прямо скажу, отменные. Селезни, прямо скажу, а не кони. У Монголии скупают, и все под казенным тавром.

Он приехал с женой. Здесь она держится со мной робко. Кажется, будто ей не верится, что это она была там, у себя дома, так близка со мной и ластилась ко мне в своей наглой страсти.

Артемий отвечает мне:

–  Охрана?.. Что - охрана? Охрана, она и есть охрана. Я прямо скажу: хреновая охрана.

Она очень низко и покорно кланяется и вторит ему торопливым шепотом:

–  Никакой охраны... никакой... - Ей хочется сказать больше, но она робеет и умолкает.

Здесь, в городе, она какая-то жалкая и холодная. Я хочу узнать, не была ли и она уж с Артемием, но вспоминаю о кутеже с ней. Мне становится противно от того, что в пьяном буйстве ласкал ее, кусал ее горячее, до липкого влажное тело, и она с тихим стоном покорно переносила это и ждала.

Я отхожу к столу и говорю:

–  Хорошо, Артемий, готовься. - Потом нагибаюсь над "Правдой" и синим карандашом обвожу сообщение о беспорядках на Китайско-Восточной железной дороге.

Оба бесшумно уходят. Я слышу, как они шепчутся за дверью. Меня раздражает их шепот, а главное то, что они так долго не уходят.

Потом полураскрылась дверь, и Артемий спросил:

–  Ходок прикажете или верхами?

–  Ходок! - почти кричу я, не глядя на него, и опять бесцельно обвожу вдоль синей черты новую, красную.

–  Ходок, ходок! Я прямо скажу - ходок обстоятельней.

Когда он закрывал двери, я поднял голову. Через плечо Артемия смотрела Маринка. Взглядом благодарила меня. Я понял, что Артемий не хотел ехать на полке, но настояла она и теперь увяжется с нами.

Нервничая, я в третий раз очерчиваю в "Правде" заметку о беспорядках на "К.В.Ж.Д."

Сегодня и в наших газетах - а впрочем, где мои газеты: там, в России, или здесь? - появились заметки о большевистских бесчинствах на "К.В.Ж.Д.".

Кому же верит читатель? "Правде" или нашим газетам? Сообщения в "Правде" носят характер спокойной уверенности. Наши газеты выдают себя чрезмерным криком "караул".

А может быть, мне так кажется потому, что я знаю, где фальшь.

Иностранные газеты молчат. Немудрено. Большевики научили их некоторой осторожности.

Эти Тришки в чужих кафтанах ждут чьего-то знака. Потом завоют хором: "Вот подлинная маска большевистского миролюбия".

Меня часто тревожит безумная идея: миру нужен Батый. Нужно, чтобы Батый повел дикие полчища на Европу и сжег бы города. Тогда люди начнут новую культуру, новый "золотой век".

Какой он будет, этот "новый век" - все равно. Но миру нужны огонь и кровь, иначе люди задушат друг друга своей мудростью. Почем я знаю, что сейчас где-нибудь в Англии или во Франции не изобретен удушливый газ, пахнущий розами или ландышами? И кто уверит меня, что сейчас я не услышу вдруг этот сладкий, нежный запах смерти?

Тем более что сейчас миром управляют "две кнопки", смертельно ненавидящие друг друга. Одна кнопка в Москве, а другая "где-то".

Порой эта идея так мучает меня, что я мысленно восклицаю: "Где есть эти дикие, всесокрушающие орды?"

И отвечаю себе: "Их нет". Люди везде поклоняются лести и исповедуют торговый обман. Это они называют "культурой". И тогда в бессилии я низвожу мою большую, страшную идею до маленькой, и горделивый гнев удесятеряет мои силы: это лучшие минуты, в которые я предугадываю все "возможности рейда" в Россию.

Вчера получили телеграмму от Артемия. Вчера же туда уехали Андрей-Фиалка и дядя Паша Алаверды.

А сегодня, когда я вышел из дому, чтоб ехать на станцию, ко мне подкатил Люи Сан-фан.

Он, видимо, несколько часов ждал меня у дома. Беспрестанно улыбаясь и скаля свои кривые белые зубы в улыбке - поразительно однообразной, не изменяющей тоскливого выражения лица, - он подошел ко мне и сунул в руки белую, слоновой кости, расческу в блестящем, разноцветном и очень дорогом футляре.

Он, видимо, украл или нашел ее.

–  Капитана, моя тибе дарин.

Я вижу, что он хочет со мной о чем-то говорить, но у него нет повода к началу.

Мне некогда, я говорю ему спасибо и иду. Но он забегает вперед и, внезапно посерьезнев, начинает мне объяснять, что расческа эта очень дорогая.