Поэтому зависимость зависимости рознь. За «гаджетом» (который у тебя не перед носом, а метра за четыре – телевизором) ты просидишь за день час-полтора от силы, и то тебя семнадцать раз одёрнут: мол, «лупишься во всё подряд».

Вот бы современных деток на такой «детокс» на пару деньков с коровами выгнать! Но, боюсь, для них это будет столь же невыносимо суровая депривация, как почти двухгодовое сидение в изолированной камере в качестве тренировки полётов на Марс.

Даже в осенне-ненастные дни юности, помню, зачитывался, пока совсем не собьёт дождь, Достоевским. Свинцовые тучи, земля, трава, пашня и воздух – всё пронизано водой, нескончаемая мга сеется или ветрище ещё зарядит, а тяжёлый кирпич книжки – будто от горячей печки, палит эта книга, как перо жар-птицы! Стоишь стоя, как часовой, или ходишь, сесть некуда, только отворачиваешься под ветер. В этом же хмуром, тревожном гротеске, если ходил ото всех поодаль, выкрикивал под ветер «Нирвану» и «Therapy?», пел своё, не менее экспрессивное, не понять как и откуда рождавшееся – с текстом, музыкой и всей оркестровкой. В ясно-янтарные деньки читал задумчивым Зорькам и Ночкам Хлебникова. Слушали, конечно: и заумь, и по-английски, и некую аглицкую заумь – как ни в чём не бывало, картинно пожёвывая, глядя кто злонамеренным, кто умильно-добропорядочным коровьим глазом…

Неподалёку от стойла, в узком месте речки, был одно время даже импровизированный мостик. Так, какое-то бревно, несколько шатких досочек да веток. Идти лучше в сапогах или босиком. Отец иногда ходил в обед к Ковалёвым, в деревушку на той стороне Изосимовку – да не просто так, а ведь просили починить телевизор, уж второй месяц недосуг: кругом страда, уборка, какие тут телевизоры… Принесёт оттуда гостинцев: конфет-подушечек, яиц, воды иль молока. А уж как с дядь Геной, когда он летом приезжал, мы стерегли – он всячески на тот берег устремлялся. То «чинить», то на мотоцикле сразу (тоже моторизованно пасти пытались), а на самом деле за другим. Посидеть-наговориться с родственниками – ему и два, и три-четыре часа мало, а в поле ведь каждая минута дорога и может быть чревата различными переменами. А вообще с ним было весело.

Смутно помнится, что доводилось бывать здесь на стойле и ночью. По каким-то подростково-цыганским надобностям.

Видно, зерно в собачью полночь пропили, а до центра доехать с бутылкой не вытерпели – здесь решили испить. Луна блестит высоко в небе, кабинки блестят, речка блестит, а вообще ночью в чистом поле те ещё глушь и темень, жутковато сидеть.

В три часа дня всё стадо, как по отмашке, вскакивает на ноги, все разом сбрасывают мочу, и просыпающийся пастух сквозь полусон слышит словно шум водопада… Некоторые зазывно голосят, надрывно, во всю диафрагму, слюни у них на ветру мотаются. Но коли ты заспался, то биологические часы своё дело знают чётко: иной раз очнётся вдруг человек, а стада уже нема, вскочит на ноги, оглядывается, а коров буквально и след простыл, на горизонте даже нет! Ежели минут сорок-пятьдесят уже нету – могут обожраться. Вещи, кнут в руки – и вдогонку!..

Иногда коровы, влезая в трясину ручья, уходят через речку на тот берег – это сложнее. А вообще купались крайне редко, не до этого. Рыбу не удили, загорать тоже никому в голову не взбредало, «чёрных» очков, как у кота Базилио или Терминатора, ни у кого не водилось, да в них бы засмеяли. Вообще можно сказать, что пастушество и садоводство по духу своему противоположны охоте и рыбалке. Что и говорить о прочем – о так называемом духе соревнования – в бизнесе иль спорте, о колхозной (или чиновничьей) истерии, когда и урожай надо убрать, и себе в карман урвать.

Купаться, а вечером ловить удочкой было принято в другом месте – «под Бучалой», это в самом начале вседневного маршрута стада. В детстве сюда гоняли на великах, ходили пешком из летнего лагеря. Насыпной мост на Изосимовку, с одной стороны которого некие тоже бугры рукотворные, как будто остатки моста, полноводный разлив, с кувшинками и лилиями, полно здесь было ракушек, с совсем гладкими и зелёными створками. С другой стороны моста, откуда течёт в Изосимов-ку всё та же наша речушка Пласкуша, ручеёк мелкий, мы тут под трубой ловили руками окушков, пескарей и раков.

Река, теперь понимаешь, давала всё (ни леса ведь, ни гор, раньше даже кустов и посадок кругом никаких), вдоль неё и селились. Но на моей недолгой памяти, от детства до юности, от юности и до теперешнего, речка как раз захирела: всё обмелело, заросло, завоняло, из кишащей прямо у каждого дома «под огородом» живности ничего не осталось, одни лягушки, да и то не везде. И сделалась такая дрянь не по каким-то там «объективным причинам»: это в городе не уследишь, кто конкретно, сколько и чего слил и свалил в общую речку – мусора и химикатов. Здесь всё это свинство на виду, да ещё с бравадой и прибаутками, и поражала меня всегда сама тенденция – всё специально и целенаправленно сливать и кидать в воду, мол, речка – она ничейная, авось, не заметят, и сама не заметит, куда-нибудь унесёт – да так и надо, а куда ещё?! (В этом лишь та узкопрактическая логика, что никакого вывоза мусора, конечно, из села нет.) Когда я году в 2014-м решился очистить хотя бы небольшой участок у себя под огородом, то с этого «отрезка» еле сочащегося ручейка родной Пласкуши, длиной метров пять и шириной от силы метра полтора, пришлось вытащить за три дня, наверно, больше полтонны всякой всячины. Брёвна, доски с гвоздями, дырявые вёдра, шины, всякие железяки, ветки, бутылки пластиковые и стеклянные, пластиковые пакеты и большие мешки… – в общем, всеразличный мусор, но даже и такие вещи, как кости животных, старый телевизор и совсем уж винтажная нынче радиола!.. В каких-то местах, чуть дальше, и цельные машины или мотоциклы полусгнившие-вросшие торчат – и это тридцать метров от дома, раньше тут стирали, поливали огород, ещё раньше спокойно пили эту воду! Мой труд был напрасен: пришли соседи и покидали всё обратно в речку. Так – красиво! Года два назад сосед с другого берега, приехавший из города какой-то военный начальник, замостил невероятной толщины плотину с вколоченными сваями, и последний ручеёк превратился вообще в мёртвое болото. «Гусей буду разводить!» – было заявлено. Но какие уж городским гуси, тем более в чёрной, стоячей воде, в коей даже вётлы, как в заколдованном лесу, все попадали, и никто не шмыгнёт, не квакнет. И всем плевать, потому что много лет у всех отношение к природе снисходительно-потребительское: чего её жалеть, во-он её сколько, да и чего ей будет?!

А тут, во время стережбы, невольно, как бы даже принудительно выписывается, так сказать, каждому двухдневная путёвка на отдых на природе. Конечно, отдыхать из сельских жителей никто бы не согласился добровольно; раньше, до середины двухтысячных, никто никуда и не ездил – если и давались какие-то путёвки и ежели ими кто-то отваживался воспользоваться, то токмо в семье председателя, другим ведь прочим и на минуту не отлучиться от скотины и сбора урожая. А только тут волей-неволей, вроде бы и находясь при деле, человек топает ножками, пьёт и потеет, посматривает вокруг – и видит он перед собой хороший этот рукав реки, вдоль которого движется со стадом, а на том берегу тянется по нему соседняя деревушка. Здесь как будто время вспять лет так на пятнадцать: речка ещё широкая, чистая, пахнет свежестью, зарослей на ней нет, а берега все изумрудно-зелёные, почти у каждого дома, при каждом огороде по той стороне – мосток, тут по-прежнему и стирают, и поливают, и скотине воду носят, и даже руки-ноги моют без опаски.