В те годы, когда Р. Фраерман выступал со своими первыми произведениями о гражданской войне на Дальнем Востоке, гремела слава Всеволода Иванова, публиковавшего одну за другой знаменитые партизанские повести. Успех писателя был прямо-таки оглушительным. Успех этот был вполне заслуженным. Повести Всеволода Иванова отличались ярким своеобразием и редкой по силе выразительностью. Р. Фраерман, как и Всеволод Иванов, тоже писал о партизанах. Материал, герои и обстановка, в которой они действовали, были во многом сходны. Казалось бы, чего проще — равняйся во всем на успешно работающего собрата. Но в искусстве это решительно невозможно. Истинный художник неизбежно полемичен. Утверждая свою индивидуальность, свое понимание и осмысление событий, он как бы полемизирует со всеми остальными своими собратьями и более всего с теми, кто ближе, с кем больше чувствуется, так сказать, опасное сходство. Разумеется, полемика эта не носит декларативного, открытого характера, тут все доказывается не словами, а делом.

От сходства с кем-либо и в чем-либо решительно стремился освободиться молодой писатель. В первую очередь его не устраивала грубовато-натуралистическая стилистика и определяемая ею образная структура и лексика, столь характерные для литературы двадцатых годов.

И когда издательство «Художественная литература» выпустило в свет в 1932 году повесть «Васька-гиляк», стало ясно, что в литературу пришел писатель самобытный, мастер тонкого рисунка, острого зрения, чуткого сердца. Вошел и заговорил легко, свободно, раскованно. Вошел и занял особое место, но, по скромности, став где-то в сторонке, словно бы боясь привлечь к себе слишком много внимания. И тем не менее тот, кто уловил его негромкое, но всегда достигающее сердца слово, тот поддался очарованию его таланта и с надеждой ожидал, что еще скажет этот проникновенный художник. И читатель никогда не обманывался в своих ожиданиях.

Сколько раз я перечитывал повесть «Васька-гиляк» и каждый раз буквально на каждой странице обнаруживал истинную поэзию в прозе, на которую невозможно не отозваться читательской радостью. Вот в первой же главе обнаруживаю описание утра, не утра вообще, а утра над приамурским таежным стойбищем, и любуюсь им.

«Утро было безветренное, морозное. Над проливом и редкими изгибами гиляцкой деревни небо казалось высоким, густым, но дальше, бледнея, падало на сопки и черную тайгу. Низко, над дальним мысом, стояло солнце, а на западе еще видна была луна, такая же, как солнце, белая, будто запорошенная снегом».

Каждый из нас много раз видел начало дня, но художник прибавил новые ощущения этим кратким описанием к тому, что уже известно. Ведь на Волге утреннее небо не такое. И на Украине, и в Прибалтике, и на Кавказе. В данном случае описано именно небо Приамурья, где есть сопки, тайга и светлеющая даль пролива, а над всем этим одновременно висят солнце и луна, будто запорошенная снегом, такая она прозрачно-белая. Тут привлекает не только точность, а и поэзия, терпкое ощущение холода и бледных переливов света.

Перелистываю страницу и снова останавливаюсь над двумя колдовскими фразами: «Лисы не было видно, только слегка темнел ее след, полукругом уходивший в голые кусты. Он лежал на снегу, как брошенная веревка». Сразу тут бросается в глаза вторая фраза, в которой след лисы уподоблен веревке. Это очень точно, очень зримо. Но и след лисы, полукругом уходящий в голые кусты, открывает перед нашим взором снежную даль. И эта первая, вроде бы малоприметная фраза в сочетании со второй, необыкновенно четкой, скупыми средствами создает пространственно обширную картину.

Измученный неудачной погоней, выходит на Амур Васька. И его взору открывается такая картина, что невольно жмуришься от неожиданной яркости: «Всходила луна, отражаясь в синих торосах. Снег зеленел, как трава».

В повести несколько раз описывается снежный буран. Бураны, метели, морозы в нашей литературе описывались многократно и очень выразительно, тут масса хрестоматийных образцов. И тем не менее Фраерман описал буран, разгулявшийся в Приамурье так, что его физически чувствуешь.

«Гудящая мгла разрывала снежную землю. Ветер был пронзителен, невыносим. У солдат из носу шла кровь, словно их поднимали на страшную высоту... Но ветер! Он шел навстречу, упираясь в грудь, зажимая нос, вдавливая глаза внутрь. Чтобы вздохнуть, надо было отвернуться... Звенел снег, ударяясь о пряжки амуниции и дула винтовок. Мертвели губы, леденели слезы, их приходилось отрывать вместе с ресницами... Ветер вгонял крик обратно в легкие, вызывая тошноту...»

Все это написано просто, без использования изысканных эпитетов, без единой метафоры, обыкновенными словами, а впечатление производит сильнейшее, запоминается надолго.

В повести очень много действующих лиц, она необыкновенно многолика. На каких-нибудь шести авторских листах описаны русские, украинцы, гиляки, китайцы, гольды, японцы, тунгусы... И каждый портрет выписан с такой четкостью, будто вырезан из дерева, а не соткан из слов, каждый на свой манер, со своим особым складом.

Партизаны Макаров и Кумалда, гольд Ходзен, красавица Тамха, злой Митька, старый шаман Най, японец Симото — все они настолько четко обрисованы, что каждый стоит перед глазами, запоминается своим внешним обликом, манерой держаться, говорить, характером. И на всем этом разноликом фоне ярче всех выписан, конечно, главный герой — Васька-гиляк. Ему уделено главное внимание, он с первой строки повести живет, действует, растет, развертывается во всю ширь своей вроде бы и несложной, но необыкновенно цельной, в чем-то чуточку загадочной и при всем этом чрезвычайно своеобычной натуры.

Повесть о бедном гиляке, становящемся борцом и деятелем, будто солнечными лучами пронизана и согрета любовью к людям труда, к представителям различных национальностей. Это поистине одно из самых интернациональных произведений в нашей литературе, так сильно прославившей братство людей всей земли. Писатель с большой любовью выписал образ главного героя и его народ. С каким неподдельным восторгом он описывает тунгусов, восхищаясь их честностью, добротой, смелостью. Как он восторгается гольдом Ходзеном, как мягко описывает Лутузу. Даже для простого японского солдата, по прозвищу «фабричная труба», человека рабочего, пришедшего воевать на чужую землю не по своей воле, найдены теплые слова. И то, что жестокий офицер посылает бесправного солдата на верную гибель, вызывает протест против действий одного и неподдельное сочувствие к другому. А как писатель любуется партизанами, могучими русскими людьми? Они сильны, мужественны, могучи сложением, добры сердцем, чем-то смахивают в его изображении на добродушных богатырей.